А порою очень грустны
Шрифт:
— Хайди, — произнес Леонард. — Хай, Хайди.
— Здравствуйте.
— Хай, Хайди, — повторил он. — Хай-ди-хо. Человек по имени Хай Ди Хо. Ты, Хайди, слышала когда-нибудь про человека по имени Хай Ди Хо?
— Не-а.
— Кэб Кэллоуэй. Знаменитый джазовый музыкант. Человек по имени Хай Ди Хо. Не знаю, почему его так прозвали. Хай-хо, серебро. Гавайи 5-О. [29]
Она нахмурила лоб. Леонард понял, что сейчас она перестанет его понимать, и сказал:
29
Гавайи 5-О («Гавайи
— Рад с вами познакомиться, Хайди. Только скажите-ка мне вот что. Вы прямо тут делаете эти самые тянучки солоноводные?
— Летом — да. Но не сейчас.
— А соленую воду прямо из океана берете?
— Чего?
Он подошел к прилавку так близко, что его вставший член прижался к стеклянной панели.
— Просто подумал, интересно, почему они называются «Солоноводные». В смысле, вы соленую воду берете или в пресную добавляете соль?
Хайди отступила на шаг от прилавка.
— Мне в подсобке надо кое-что сделать, — сказала она. — Так что, если вам что-то нужно…
Леонард почему-то поклонился.
— Давайте идите, — сказал он. — Не стану отрывать вас от трудов. Рад был с вами познакомиться, Хайди-Хо. Сколько вам лет?
— Шестнадцать.
— А дружок у вас есть?
Ей, видимо, не хотелось отвечать.
— Есть.
— Повезло парню. Ему бы сейчас сюда прийти, составить вам компанию.
— Сейчас мой папа придет.
— Сожалею, что не смогу с ним познакомиться, — сказал Леонард, прижимаясь к прилавку. — Мог бы попросить его, чтобы не портил вам выходные. Мне пора, но сначала я все-таки хотел бы купить тянучек.
Он снова начал изучать полки. Когда он наклонился вперед, шапка слетела у него с головы, он поймал ее. Рефлексы идеальные. Прямо как Фред Астер. Если бы захотелось, он мог бы подкинуть ее, чтобы перевернулась в воздухе и приземлилась прямо ему на голову.
— Тянучки «Солоноводные» всегда пастельного цвета, — заметил он. — Почему это?
На этот раз Хайди вообще не ответила.
— Знаете, Хайди, в чем тут, по-моему, дело? По-моему, пастельные тона — палитра морского берега. Возьму вот этих, пастельно-зеленых, они цвета колосняка, и вот этих, розовых, они словно солнце, садящееся в воду. И вот этих белых возьму — они словно морская пена, и вот этих желтых — они словно солнце на песке.
Он принес все четыре пакетика к прилавку, потом решил взять еще несколько видов. Со вкусом сливочным. Шоколадным. Клубничным. Всего — семь пакетиков.
— Вам все вот это? — недоверчиво спросила Хайди.
— Почему бы и нет?
— Не знаю. Просто очень много.
— Мне очень нравится, когда очень много.
Она пробила покупки. Леонард сунул руку в карман и вытащил деньги.
— Сдачи не надо, — сказал он. — Но мне нужен пакет, чтобы все это унести.
— У меня нет такого большого пакета, чтобы все поместилось. Могу только мусорный пакет вам дать.
— Мусорный пакет — это превосходно.
Хайди скрылась в подсобном помещении. Вышла она оттуда с темно-зеленым мусорным мешком, двадцатипятигаллонным, укрепленным, в который начала складывать пакетики с тянучками. Для этого ей пришлось наклониться вперед.
Леонард неотрывно смотрел на ее маленькие груди, обтянутые свитером. Он точно знал, что ему делать. Дождавшись, пока она поднимет мусорный пакет над прилавком, он взял его и сказал:
— Знаешь что? Раз твоего папы нет.
Ухватив
— Счастливого Рождества, Хайди. Счастливого Рождества. — И он вихрем вылетел за дверь, на улицу.
Теперь он ухмылялся, как ненормальный. Закинув мусорный пакет за спину, словно матрос, он зашагал по улице. Эрекция прошла. Он пытался вспомнить, какую дозу принял утром, и думал, не следует ли ее чуть-чуть увеличить.
Логика его гениальной идеи основывалась на одном предположении: что маниакальная депрессия отнюдь не является недостатком — наоборот, это преимущество. Это признак, сформировавшийся в процессе отбора. Будь это не так, «расстройство» давно исчезло бы, выродилось бы среди популяции, как все, что не увеличивает шансы на выживание. Преимущество было очевидно. Преимущество состояло в энергии, в творческих способностях, в ощущении едва ли не гениальности, которое в данный момент испытывал Леонард. Невозможно было сказать, сколько великих исторических личностей страдали маниакальной депрессией, сколько научных и художественных открытий пришло людям в голову во время маниакальных приступов.
Он прибавил шагу, торопясь домой. Вышел из города, снова миновал озеро, дюны.
Когда он вошел, Мадлен сидела на диване, уткнувшись своим прекрасным лицом в экзаменационную брошюру.
Леонард швырнул мусорный пакет на пол. Не говоря ни слова, он подхватил Мадлен с дивана и понес в спальню, положил на постель.
Расстегнув ремень и сняв штаны, он стоял перед ней, ухмыляясь.
Махнув рукой на обычные предварительные шаги, он стащил с Мадлен колготки и белье и нырнул в нее, стараясь забраться как можно глубже. Такой дивной твердости он давно не испытывал. Он дает Мадлен то, чего ей никогда не сможет дать Филлида, и тем самым пользуется своим преимуществом. Ощущения в районе кончика были сильнейшие. Едва ли не плача от удовольствия, он воскликнул:
— Я люблю тебя, люблю!
Он сказал так, не покривив душой.
Потом они лежали, свернувшись клубком, переводя дыхание.
Мадлен произнесла с хитрой, счастливой улыбкой:
— Похоже, тебе и правда лучше.
Тут Леонард сел. В голове у него больше не толпились мысли. Мысль была только одна. Скатившись с кровати на колени, Леонард взял руки Мадлен в свои, такие большие. Он только что понял, как решить все свои проблемы: личные, финансовые и стратегические. Одна гениальная идея стоила другой.
— Выходи за меня замуж, — сказал он.
Почил в мире
Прежде Митчеллу ни разу в жизни не пришлось сменить даже детской пеленки. Он никогда не ухаживал за больным, на его глазах никто не умирал, и вот теперь он оказался здесь, в окружении множества умирающих, и его работа состояла в том, чтобы помочь им умереть покойно, в сознании того, что их любят.
Последние три недели Митчелл работал волонтером в Доме для умирающих бедняков. Он приходил туда пять раз в неделю, работал с девяти утра до начала второго, делал все, что потребуется. Его обязанности были многочисленны: он раздавал мужчинам лекарства, кормил их, делал массаж головы, присаживался к ним на койку, чтобы пообщаться, смотрел им в глаза и держал их за руки. Всему этому не нужно было специально учиться, и все-таки Митчелл за свои двадцать два года, прожитые на этом свете, почти ничего подобного прежде не делал.