… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Эту наволочку она заносила в кабинет «старшая медсестра» и каждый день, кто догадывался зайти и попросить, получал несколько кусочков не прессованного, а настоящего рафинада.
Я, например, догадывался по два раза на дню.
Есть сахар приходилось неприметно, потому что те, кому не хватало ума обратиться к первоисточнику в наволочке, догадывались просить у меня.
Я пытался соврать, будто кончился, но вспомнив, что это неправильно, делился из второго кармана пижамы.
Раз в двадцать дней в холл посреди коридора приходила черноволосая
Сразу чувствовалось, что она из породы стеклянноглазых, но я с этим уже завязал и поэтому принимал версию больных-старожилов, будто это бывшая цирковая акробатка.
Акробатка машинкой состригала нам щетину с лиц, а ножницами делала причёску, если не попросишь, чтоб и голову тоже «под ноль».
Культурную жизнь обеспечивал телевизор – час до и час после программы «Время», с перерывом на процедуры.
Он собирал человек десять зрителей, что притаскивали табуреты и стулья из своих палат; медбрат от палаты наблюдения тоже придвигался поближе.
На ночь в палатах включали свет. Наверное, чтоб никто ничего себе не сделал, или соседу.
Спать при свете неудобно, потому что если даже и гуляешь во сне на воле, то и там чувствуется эта неугасимая лампочка.
В коридоре свет горел не так ярко, чтобы дежурные медбратья могли нормально отдыхать в своих креслах.
Часам к двум ночи в девятую палату захаживал молодой хлопец – показать как ловко он жонглирует парой варёных яиц из передачи.
Иногда он показывал небольшую, но мастерски исполненную жанровую картинку, где голый мужик сосредоточенно бежал за девкой в одних сапогах и кокошнике; та на бегу взмахивала длинной туго запл'eтенной косой и испуганно оглядывалась на метровый член целеустремлённого преследователя.
Судя по всему – копия с оригинала первой половины XIX столетия.
Уводить хлопца приходил щуплый мужик с неуловимыми глазами.
По его неоднократному рассказу, в психушку он попал за стёкла в сельсовете, которые нечаянно разбил палкой; все, сколько было.
Он целовал хлопца в темечко под неотросшими волосами, называл «мнемормышем» и уводил обратно в свою палату.
Он всех молодых хлопцев целовал в темечко, даже совсем чокнутых, и каждому говорил «мнемормыш», я никогда раньше такого слова не слыхал, но звучит ласково, как «тюленёнок».
Медбратья объявляли подъём стуча своими связками ключей по спинкам коек, чтобы к приходу заведующей и медсестёр жизнь уже текла обычным руслом.
Первым делом все стекались в туалет.
2 унитаза на 80 человек слишком мало!
2 унитаза на 80 человек слишком мало, поэтому очередь начиналась ещё в коридоре, а внутри она продолжалась вдоль стен двух комнат – прихожей и, собственноо, туалета.
В первой из них со мной впервые в жизни случился обморок. Совершенно ни с того, ни с чего.
В глазах потемнело и я сполз спиной по стене на пол и сидел там в сгустившейся вокруг темноте, однако, полностью не отключился и слышал эхо дальних голосов, которые объясняли друг другу, что это у меня обморок.
Потом стало светлеть, я открыл глаза и вернулся в очередь.
ля тех, кому совсем невтерпёж, за два метра не доходя до унитазов на плитках пола поставлен жестяный таз с ручками. Когда он наполнялся, говно руками вылавливали в отдельное ведро, чтобы затем вылить в унитаз, а оставшуюся мочу сливали в трап в углу.
Засидеться не получалось, потому что, выждав определённую квоту времени, ближайшая очередь начинала роптать, а когда нарекания учащались, какой-нибудь глухонемой из конца очереди сдёргивал тебя с унитаза без объяснения причин.
Туалет запирали перед началом завтрака и до окончания обеда, потом дверь его открывали на непродолжительное время, пока там мылся пол.
Последняя помывка приходилась на заключительные полчаса после ужина.
Рассеянный образ моей предыдущей жизни не позволил мне вышколить свой мочевой пузырь в достаточной мере, чтоб соответствовать такому расписанию.
Ощутив позывы, я впадал в панику, что не дотерплю до следующего получаса открытых дверей.
Обращаться к медбратьям, в связке которых имелся вожделенный ключ, не имело смысла; ответ один и тот же:
– Иди отсюда! Туда нельзя – там помыто.
Чтоб не получить по голове всей связкой приходилось слушаться.
Однажды, доведённый до отчаяния, я попытался помочиться в раковину в конце коридора и получил по рёбрам от больного, который часто курил там втихаря, любуясь раковиной, как фонтаном парка на ремонте.
Во время другого кризиса, преодолев стыд, я обратился к пожилой медсестре с ключами, пытаясь поделикатней объяснить свою нужду и бедственное положение.
Она долго не понимала моего бормотанья про мочевой пузырь, потом отперла дверь в душ и, указав на трап, сказала:
– Сцы тута!
Недаром их называли сёстрами милосердия.
В баню тоже водили партиями в какое-то другое здание.
Надо было встать под душ в скользкую чугунную ванну с бурой прозеленью на стенках, заново намылить оставленную на стенке ванной мочалку, а потом смыть с себя пену под не очень тёплой водой. А рядом с ванной уже стоял следующий, такой же голый, но пока сухой и подёргивался, упёршись взглядом в никуда под низким потолком.
Вафельное полотенце промокало раньше, чем успеваешь обтереться, а остаточную влагу впитывало исподнее бельё.
Днём к окнам холла лучше и не подходить.
Через стекло виднеются пара башенных кранов, медленно разворачивающих свои стрелы на далёких стройках, а с автовокзала долетают невнятные объявления счастливого пути автобусам неразборчивого направления.
Светит солнце, тает снег.
Там жизнь жизнь идёт и продолжается, а ты с этой стороны вертикальной решётки.