… а, так вот и текём тут себе, да …

Огольцов Сергей Николаевич

По ходу ужина и ты на кухню прибегаешь, начинаешь что-то говорить на своём, пока ещё не очень понятном языке…

Впрочем, это я опять вперёд забежал.

Чтобы удержать Иру, мою Иру, чтобы она оставалась моей и только моей, я ступил на путь праведной жизни.

( … кодекс праведника в киоске на купишь, но он мне и не нужен был.

Любой человек и без кодексов знает когда он правильно поступил, а когда нет.

Даже если твоему неправильному поступку

есть тонны оправданий и обоснований, или даже писаных законов, и даже если все вокруг поддержат: «молодец! хорошо и делаешь!», ты всё же знаешь, про себя, что так совсем не надо, и в этом будешь прав, потому что себя не обманешь – уж ты-то знаешь, что правильно, а что нет.

Они похвалят и разойдутся, а тебе жить дальше и стараться забыть о том, что сделал, или глушить это ещё б'oльшими неправильностями.

В моём стремлении к праведности имел место личный интерес: если я всё делаю правильно, то и по отношению ко мне не может случиться что-то неправильное; так слишком несправедливо.

Вот на что я рассчитывал.

Эту надежду и упование я тогда и не пытался даже определить словами, а просто очень старался всё и во всём делать правильно …)

Вот почему у каменщика Петра Лысуна на кладку санузла уходило на 2-3 часа меньше, чем у меня; нет деревянных закладных? Ничего – гоним дальше, при установке двери плотники чего-нибудь схимичат.

Можно сказать «поедят!» и оставить «пузо» в перегородке, всё равно после нас придут штукатуры и заровняют толстым намётом раствора.

Но это неправильно.

Поэтому моей специализацией в бригаде были гипсовые перегородки, а у Петра – санузлы.

Что, впрочем, не догма – всегда случаются моменты для «гоним-гоним!» и вынужденных рокировок.

Но и этого мало. Помимо праведной стези в текущей жизни, я пытался исправить свои проступки в жизни прошлой. А тут уже без покаяния не обойтись.

Когда я пришёл в общагу, бывший первокурсник Сергейка из Яблунивки уже доучивался свой четвёртый года на англофаке, но жил по-прежнему в 72-й комнате.

Я вернул ему толстый англо-русский словарь под редакцией Мюллера.

– О! А это откуда?

– Я у тебя его украл.

После секундного замешательства все бывшие в комнате разразились громким хохотом, к которому невольно присоединился и я.

( … что тут весёлого?

В рассказе «Джейн» Моэм поясняет – нет ничего смешнее правды.

В библиотеке Клуба КПВРЗ никто не смеялся, когда я вернул пару украденных оттуда книг и объяснил, что одной не хватает, но я готов возместить. Извините.

Они простили меня без возмещения и даже не аннулировали мой читательский формуляр …)

Через две недели мой отец стал выговаривать мне, что я себя веду как будто не того. Он ожесточённо крутанул выставленным из кулака указательным пальцем возле своего правого виска.

Я перевёл его жест на язык Писания:

– Пойдите и возьмите Его, ибо Он не в себе.

– Опять херню сморозил! Заучился! Тебя за этим в институт посылали?

Тогда я понизил планку и перешёл на украинский фольклёр.

– А когда батькова хата сгорит – в какой стрехе воробьям прятаться?

Отец мой не понял юмора, эту притчу он не знал, и в последующие неделю-две куда-то запропастились спички от газовой плиты на веранде; но потом всё устаканилось и вернулось на круги своя.

– Мне перед людьми стыдно! В трамвай зайдёшь и – застыл как статуя, только в окно смотришь.

– Так что мне в том трамвае чечётку бить?

– Нет! Просто будь как все: «привет!», «здорово!», «как дела?». Не будь же ты отщепенцем!

Но тут в программе «Время» показали работника архивного отдела Центральной библиотеки им. Ленина в Москве, который в сером халате пришёл с повинной, что на протяжении ряда лет крал ценные издания с места работы.

Мне стало ясно, что я не один такой «не того».

Но его-то что довело до праведничества?

– Шубовидная форма шизофрении.

Нежданно зайдя на кухню услыхал я как мой отец пересказывает моей матери диагноз, которым, как видно, Тамара поделилась с Ирой на четвёртом километре.

А вот ичнянский колдун, после двух визитов к нему моей сестры Наташи, сказал, что дело сделано и я – здоров.

Иру это очень обрадовало, а меня нет.

Жить стало скучно. Затих гудевший мощью поток сознания, в котором нужно было выбирать фарватер, как плотогонам при спуске по бурлящей пене водопадистых карпатских рек.

Я всё ещё мог видеть прорывы невозможного в мире повседневности – где все, как все – но видел уже как бы через ту пыльную решётку из романа Булгакова, которая отменяет пиратские бригантины среди неведомых морей.

Пропал нак'aл и полнокровное биение сопричастности.

( … одно дело, если ты в натуре несёшься на плоту с прыгающими под ногами брёвнами, и совсем другое, если это всего лишь компьютерная игра и в любой момент можно нажать паузу, когда закипает чайник …)

– Верните мне мою шизофрению,– с искренней грустью сказал я Наташе, но было поздно.

На нежинском перроне, возле того угла вокзального здания, где висят круглые часы на торчащей из стены штанге, мы с Ирой ждали электричку в Конотоп.

На ней была жёлтая кофта с рукавами в три-четверти. И день тоже был солнечный, летний. Ира улыбнулась мне и сказала:

– Когда я стану плохой, ты меня такую помни, когда я люблю тебя.

– Что ты болтаешь? Ты не можешь стать плохой.

– Не спорь. Я знаю.

– Как ты можешь знать?

– Знаю. Я – ведьма.