… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
После 8-го класса он ушёл в «бурсу», она же ГПТУ-4, не то сейчас возглавлял бы Академию Наук и сидели б вы у него в приёмной в трепетном ожидании – примет он, или нет, вас, ханориков созовских?
Короче, пока никто не знает откуда берётся шизофрения, куда девается и сколько берёт за визит, то идите вы… да не просто идите, а идите вы…
Вот именно …)
С наступлением осени я уже знал, что это последняя наша осень вместе. Мне никто этого не говорил, но я чувствовал; постоянно.
Когда
Качель на железных прутьях пронзительно вскрикивала – кратко, душераздирающе.
Ира стояла в отдалении.
Потом ты начинала бегать по жёлтым листьям на площадке от меня к ней и обратно; но даже это нас не сближало.
Мы возвращались теми же улочками без тротуаров.
Я держал тебя за руку и не сводил глаз с плавной игры круглых бёдер под лёгким платьем шагающей впереди Иры.
Тоня получила квартиру для своей семьи где-то на улице Шевченко.
Гаина Михайловна строила планы сдавать комнату кому-нибудь из военных лётчиков с аэродрома в авиагородке, что по вторникам и пятницам выли в небе своими тренировочными полётами.
Меня ни в каких планах не было, да и быть не могло – со мной Леночка; а оставить её ещё и без папы я не мог.
Наши размолвки с Ирой стали менее отчаянными, но более частыми.
Я чувствовал неуклонное продвижение к концу, когда стану совершенно уже отрезанным ломтём.
( … наверное, это же чувствовал и Достоевский, когда его везли на эшафот, а он по знакомым улицам вычислял сколько ещё осталось до казни.
Разница лишь в том, что я не мог знать сколько осталось до этих слов Иры, но знал, что услышу:
– Убирайся в свой Конотоп! И чтоб ноги твоей в Нежине не было!.. )
Когда Ира так сказала, то вместе с болью пришло и маленькое облегчение – не стало чего бояться.
Свершилось.
Я уехал в Конотоп и начал жить половинчатой жизнью.
Работал в нашей бригаде, читал, писал, разговаривал, но половина меня куда-то пропала – отрезалась цель, ради которой я всё это делал раньше.
Меня немного развеяла командировка в Киев.
От СМП-615 там оказался я один и не знаю откуда съехались остальные рабочие на реконструкцию какого-то молочного завода.
Мы жили в пассажирском вагоне загнанном в тупик на его территории. Нам выдали постельное бельё, жёлтое от ветхости, но из-за этого же ласково мягкое.
Я занимал вторую полку плацкартного купе, чтобы не сворачивать матрас.
Отовсюду звучала одна и та же песня:
Листья жёлтые по городу кружатся…
Вспоминались листья на площадке безлюдного детсада.
По выходным я ездил в библиотеку Киевского Университета, в корпусе налево от памятника Тарасу Шевченко. Туда пускают и без диплома, с одним только паспортом.
В огромном тихом читальном зале с длинными столами, для каждого читателя есть своя лампа с абажурчиком. Там я читал в оригинале трактат Джона Милля «О свободе».
Вот где настоящая философия!
Он показал мне, что существует всего лишь две разновидности людей:
1) законопослушные верноподданные;
2) эксперименталисты.
А прочие расы, классы и вероисповедания лишь средство натравливать людей друг на друга.
Потом я нашёл Дом Органной музыки.
Наверно прежде в нём был католический костёл; пониже Республиканского Стадиона.
На концерт я немного опоздал и дверь оказалась запертой, пришлось тарабанить.
Мне открыли и я закричал как в ромненском автобусе:
– У меня билет! У меня билет!
– Хорошо, но потише можно? Концерт идёт.
Там зал сразу за входом, без всякого вестибюля.
– Извините.
Но он продолжал ещё что-то бубнить.
– Мне что – по второму разу извиняться?
И он утих, потому что под интеллигентским плащом на мне оказался синий вельветовый пиджак рабочих и крестьян, а над головой торчала прядь волос, как вздыбленная пружина.
Приглаживать не получалось, даже после д'yша упрямая прядь, высохнув, снова вставала дыбом.
( … лет через тридцать такие взрывы из волос стали обыденной модой.
Так на меня подействовала разлука с Ирой …)
В первом отделении играли современную атональную симфонию – слушать просто м'yка, кромсанье музыки; зато во втором звучал орган – фуги Баха.
Чудо случилось в январе.
Я приехал в Нежин к Жомниру и в автобусе на вокзале увидел Ивана Алексеевича. Он спросил меня что это я не приезжаю.
Сдерживая в горле ком обиды, я ответил, что Ира запретила мне.
– Да, ладно тебе – поехали!
Я всё-таки сошёл на улице Шевченко и позвонил уже от Жомнира.
Ира тоже сказала, да, приезжай.
Оставшиеся семь остановок до Красных Партизан я ехал спокойным наружно, но весь бушуя внутри.
За месяцы моего отсутствия случилось немало перемен.
Ира с тобою перешла в бывшую спальню семьи Тони, а тесть и тёща ушли в узкую спальню.
Гостиная осталась как была: «Неизвестная» всё так же высокомерно смотрела поверх серванта, а сдобная купеческая дочь жеманно рысила от сватающегося майора.