А у нас во дворе
Шрифт:
Он ещё что-то говорил, я не слушала. Замерла, униженная и раздавленная. Поэтому Славкины предки против меня ничего не имели, встречали приветливо? Чистая, без вшей, подстилка для сына? Да-а-а, подлость людская неискоренима. Так об человека ноги вытирать, воспитанно, с милой улыбочкой - это ещё додуматься надо. Цинизм - стремящийся к бесконечности. Ладно, видимо, на мне крест уже многие поставили. Но поторговаться-то можно? Не печать в паспорте, бог с ней, постель в обмен на свободу для Логинова. Если другого выхода не найдётся, соглашусь.
– Ну, пусть, - с тихим отчаянием уронила я.
– Но ведь сколько-то он
– Чуть-чуть, наверное, любит, - не слишком уверенно согласился Шурик из жалости ко мне.
– Здесь, я думаю, больше уязвлённого самолюбия. Никто к тебе не клеится, все боятся, а он посмел.
Да, нечто в подобном духе Славка говорил, когда давал характеристику Танечке Лавровой. Ей, мол, главное - на финише первой быть. И про себя заикнулся тогда или чуть позже: мы с ней из одного приблизительно теста, одной крови. Обитатели джунглей грёбанные. Но как же верить не хочется. Ведь мы с Ворониным чуть не с яслей дружим. И я не сумела разглядеть в нём безусловной подлости, гнили. Невнимательно смотрела? У всех, чёрт подери, уязвлённое самолюбие, стремление к финишу, борьба за собственные интересы, в центре которой случайно оказалась я, сама по себе, как выяснилось, никакой ценности не представляющая. Никто, ничто и звать никак... Ненавижу. Всех ненавижу.
– А у Логинова твоего не уязвлённое самолюбие?
– оскорблено поинтересовалась я, испытывая давно забытое чувство начинающей побулькивать злости, которую, кроме как на Шурика, сейчас выплеснуть было не на кого.
– Самолюбие?!
– задохнулся от возмущения Шурик, отдёрнул руку, вскочил.
– Да он поседел, когда узнал, что ты ослепла!
– Как поседел?
– не поверила я.
– Весь?
– Нет, не весь. Виски по краям поседели. В один момент. Владимир Петрович вышел и сказал твоей матушке: "Она ничего не видит, ослепла". Серёге плохо стало. Сиротин его валерьянкой отпаивал. А потом я смотрю, у него виски белые.
– Откуда ты Сиротина знаешь, - ужаснулась я.
– Вы что, были здесь? В реанимации?
– Антош, - виновато сознался Шурик, - Серёга всё время здесь. Он сразу, на "скорой" с тобой поехал, твоим из больницы звонил. Пока ты в себя не пришла, он отсюда никуда не уходил. В приёмном покое сидя спал. Он одного себя во всём винит. И сейчас... Он только в институт бегает, остальное время здесь. Неужели не знала?
Я отрицательно покачала головой. Откуда? Никто и словом не обмолвился. Заговорщики. И тут меня стукнуло. Немая сиделка? Больше некому, всех по шагам знаю. Ой, ё... В туалет водила, в душевой помогала... Мама дорогая! С ложечки кормила, умывала... Ужас какой! И эта стрижка моя тифозная, волосёнки не отросшие, цыплячий пух. Вид почище пугала огородного. А истерики безобразные? Боже, стыдно-то как!
– Он почти каждую ночь возле тебя сидит, - оправдывался за Логинова Шурик.
Через две ночи на третью, если уж совсем точно. Спит праведницей. И массаж от пролежней спины, рук, ног делала... тьфу, делал. Всю меня руками изучил. От стыда теперь только повеситься осталось.
– Почему же он партизанит? Почему мне никто ничего не сказал?
– спросила сдавленно, любопытство перевесило таки стыдобищу. Шурик подозрительно молчал.
– Не молчи, Шура, - взмолилась я, понимая, что всё равно сегодня будут слёзы, истерика, затем два дня кошмара с головными болями и тошнотой, терять нечего.
– Он всех просил ничего тебе не говорить. Когда тебя увозили на "скорой", перед самой твоей отключкой... Не помнишь?
– вздохнул Родионов.
– Ты сама ему сказала: "Я не хочу тебя знать".
– Не помню, - вздохнула я вслед за Шуриком.
– В данном случае простительно. Ты так головой хряснулась, ф-ф-ф. Звук тот ещё был. Мы думали - каюк, насквозь черепушка проломлена. А ты многое не помнишь?
– Нет, по мелочи, - терзаясь сомнениями, набралась всё же смелости спросить.
– А где Серёжа сейчас? В коридоре?
– Дай ты человеку пообедать, - неправильно истолковал мой порыв Шурик.
– Питаться-то он должен или почему? Если честно, я боюсь. Ты возьмёшь и опять что-нибудь выкинешь. Ты просто не можешь жить спокойно, вечно на приключения тянет. Мне до сих пор непонятно, зачем отталкивать от себя человека, которого любишь?
– Ты всегда лучше знаешь, да? С чего ты взял, что я его люблю?
– мой ответ больше походил на обиженное ворчание.
– Я не его отталкивала. Я себе не разрешала.
– По первому пункту скажу так: не нужно иметь семи пядей во лбу, достаточно видеть, как ты обычно на него смотришь. Одному ему невдомёк. Остальные давно просекли. Тем более, у тебя на него ненормальная реакция, - серьёзно рассуждал Шурик.
– А почему ты себе не разрешала? Все нормальные девушки стараются к своему парню поближе подобраться, понравиться ему, специально его вкусы и предпочтения вынюхивают, заигрывают, а ты...
– А что я? Я - не нормальная, - у меня раньше ни с кем, даже с дядей Колей, столь откровенного разговора не случалось. Ничего себе подружка из Родионова выплясывается, что называется, картина Репина "Не ждали".
– Кто я для него всегда была? Мелкая? Объект приложения педагогических способностей? Шпана. Он и не взглянул ни разу как на девушку.
– Да было сто раз. Хоть себе не ври!
– Шура явно приготовился "лечить".
– Ну, характерец!
– Увы, - честно и сокрушённо признала я.
– Характер - дрянь. Есть грех. Со мной только Воронин и справлялся, и то - эпизодически.
– Опять про него. Хватит уже.
– Но ты же сам сказал, что ко мне только он не боялся клеиться.
Шурик, утомившись кружить по палате, вернулся ко мне на кровать.
– Во-первых, он твой старый друг. Во-вторых, те, кому ты нравилась, боялись не твоего дурного характера. Серёгу боялись. Видели его отношение. Помнишь, он обещал оторвать голову всякому, кто сунется? Вот видишь, чуть не оторвал.
Положим, он про обидчиков говорил, не про ухажёров. И про отрывание головы что-то не упомню, если речь о его педагогической клятве в кассах кинотеатра. Или он потом, за моей спиной, что-нибудь специфическое народу пообещал и мне об этом настучать "забыли", или поняли его все весьма специфически.
– Да, - у меня возникла потребность ехидничать, - чуть не оторвал. Только почему-то не сразу и не до конца.
– Сама виновата, - Шура тоже иногда любил подначивать.
– Он же сначала думал, что это ты Воронина охомутала. Он ведь не знал, что ты из-за Лаврушки лапки сложила и по течению... Все думали, ты сама. Очень похоже было. Я, конечно, знал. Но ты просила никому не говорить. Вот я молчал. Как рыба об лёд. Зря, конечно, молчал.