Шрифт:
Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 года)»
В книге использованы фотографии корреспондентов военных лет
Предисловие автора
Я родился в 1921 году в Ростове-на-Дону. Когда началась война, я уже служил в армии. 10 июня 1941 года окончил Орджоникидзевское пограничное училище в звании лейтенанта, а 21 июня 1941 года был откомандирован в Одессу к своей воинской части, рядом с советско-румынской границей. Находясь в увольнении, мы с несколькими командирами Красной армии немного выпили. Утро следующего дня – воскресное утро – было замечательным, тёплым и солнечным. А в полдень мы услышали речь Молотова, сообщившего, что на рассвете немцы бомбили Ленинград, Севастополь, Киев и Одессу… Началась война.
Я не любил говорить о войне, хотя о войне мной написано немало. Кроме того, рассказы о войне, особенно в пьяной компании, часто напоминают «охотничьи» и «рыбацкие» байки: «Воот та-акую щуку поймал!» Стыдно бывает не только говорить, но и слушать такое.
И всё же, несмотря на мою нелюбовь к подобным байкам, по окончании войны я рассказал моему, ныне покойному, другу, русскому и украинскому поэту Павлу Панченко о том, как воевал. Рассказал скупо, почти протокольно, как при допросе в Особом отделе Южного фронта.
Кавалерийская часть Одесского военного округа, где мы служили, в первых же боях лишилась практически всех коней. Что касается бойцов, то в нашем полку была не только молодежь, но и много взрослых мужиков, призванных из запаса.
В начале войны мы вынуждены были отступать. Мне приходилось наблюдать панику во время отступления, которое официально называлось «планомерным отходом», а по-нашему – «драпом», когда воинская часть превращалась в неуправляемую толпу и когда, потеряв всякую надежду, небольшая группа солдат отстреливалась до последнего патрона.
Мой приятель-фронтовик, попавший на фронт в 1942 году, однажды сказал: «Представляю, каково было вам воевать в 41-м…»
Любая страна, любая армия при таком разгроме, какой мы пережили летом 41-го, не могла бы выстоять против гитлеровской военной машины. Примером тому – Франция. Мы одолели эту силу за счет огромной территории и людских резервов, жертвуя миллионами жизней.
Я и сегодня удивляюсь, как вообще могли воевать, ведь мы были совершенно не готовы. Те, кто заявляет, что Сталин планировал напасть на Германию, – отъявленные лжецы: у нас не было необходимого вооружения, чтобы вести эффективный бой. Нам не хватало очень многого!
8 августа я получил приказ от командира: взять взвод разведки и выяснить, где находятся немецкие войска. Наша часть в это время отступала в районе между Николаевом и Березовкой. Неожиданно мы напоролись на немецкую танковую колонну и попали в «котёл». Всё произошло так внезапно, что последнее, что помню, – орудие одного из танков, нацеленное прямо на нас. И всё. Затем – провал. Это был мой первый бой: кавалерия против немецких танков.
Когда очнулся, меня уже окружили немецкие мотоциклисты. Они собрали всех, кто мог идти, отделив командиров от красноармейцев. Нас пригнали на вокзал в Тирасполе, откуда поездом должны были увезти в Румынию. К счастью, поезд охраняли румыны, а не немцы, и это дало нам шанс на побег. Вагоны были товарные, без крыши. Мы договорились бежать ночью, а утром я нашел только одного моего товарища – Валентина Лихачева, военного инженера 3-го ранга. Что стало с остальными, не знаю. Следующую ночь в прифронтовой полосе мы с ним переждали в кукурузном поле, а утром двинулись к своим. Подкрались днём к стоящей на отшибе хате и постучали в дверь. Вышла девушка, красивая украинка, которая, увидев нас в форме командиров РККА, всплеснула руками: «Вы что, с ума сошли? Немцы кругом!» Однако в дом впустила, накормила и даже дала кое-какую крестьянскую одежонку, лапти лыковые и старые картузы. Мы поскорей ушли, чтобы не подвергать риску нашу смелую хозяйку. Пробираясь от села к селу, где было возможно, представлялись сезонными работниками и помогали по хозяйству, а нас за это кормили и давали что-то съестное с собой. Так почти дошли до Азовского моря.
Но однажды, ранним туманным утром, нас все-таки задержали немецкие полевые жандармы. Бежать было некуда. В тот день в посёлке, где мы шли по улице, задерживали всех подозрительных бродяг.
Это было в ноябре 1941-го, неподалёку от Таганрога. Зима выдалась ранняя. Уже выпал снег, и холода стояли нестерпимые: вроде бы юг, Приазовье, но температура ниже десяти градусов мороза, но – открытая равнина, ураганный степной ветер да и одёжка не по сезону. Нас погнали куда-то вперёд, и уже в полдень мы оказались в немецком лагере: аккуратный квадратный километр заснеженного поля, обнесённый колючей проволокой в три кола, и ни одного строения в этом квадрате, только угловая деревянная вышка с часовыми и с пулемётом. За проволокой топтались на холоду несколько тысяч задержанных. Едва держась на ногах, прижимаясь друг к другу, чтобы хоть как-то согреться, рассказывали для куража скабрезные анекдоты и байки, смеялись. Из обрывков газеты и ваты, выдранной из рваных телогреек, скручивали что-то вроде цигарок и втягивали в себя едучий дым. И ждали… неизвестно чего. В этом лагере не давали никакой еды. Чем скорей подохнешь, тем лучше. Позже я узнал, что были у немцев такие лагеря – «голодные». Там, случалось, пленные ели друг друга. Эти несколько дней и ночей голодного и бессонного топтания на снегу закончились немыслимым везением. Нам двоим – мне и Валентину Лихачеву – удалось бежать из лагеря на открытой равнине, средь бела дня. В такое невозможно поверить. Раз в день, на рассвете, группу пленных выгоняли на дорожные работы. Где-то поблизости строили мост. Отбирали несколько сотен доходяг из тех, кто успевал пробиться в строй. Остальных отсекали пулеметной очередью. Люди рвались в колонну: ещё бы, там, на работах, местным крестьянам разрешалось бросать пленным куски хлеба или ещё какую-то еду. После двух неудачных попыток нам удалось пристроиться к рабочей колонне, а при выходе из лагерных ворот, ничего не соображая, я вцепился в рукав Валентина, выволок его из строя и – дальше, за кусты, росшие вдоль лагерной ограды. Потом мы прыгнули в ров и прятались там до темноты, а глубокой ночью ушли подальше от лагеря. На волю. До сих пор не могу объяснить, почему именно я решился на такое, ведь Лихачев был лет на десять старше меня.
Есть во мне чувство, что кто-то вёл меня. Странно ещё и то, что наш побег на глазах у всей колонны не вызвал никакой реакции. Конвоя поблизости не оказалось, а пленные, отрешённые и оцепеневшие, брели, видимо, ничего не понимая.
В тот миг впервые пришла мысль о Боге. В смертельно опасных случаях всё время что-то меня берегло. Чья-то невидимая рука…
Я прошёл 12 километров по льду Азовского моря, перешёл линию фронта. Крику: «Стой! Кто идёт??» я обрадовался: наконец вышел к своим! И тотчас попал в руки следователя НКВД!
До мая сидел в Ворошиловградской тюрьме. Меня допрашивали, будили ночью, вели на допрос и, чтобы выбить признания, не давали спать. Со мной в камере сидел уголовник, который всю ночь точил самодельный нож, приговаривая: «А ночью я кого-нибудь зарежу…»
Следователь – молодой здоровенный лейтенант НКВД – был начисто лишён всякого чувства сострадания и жалости. Он не бил подследственных, но оказывал постоянное психологическое давление. Однажды дал какую-то бумагу и сказал: «Подписывай, это твоё заявление».
В документе – ни одного моего слова, всё полностью сфабриковано! Я категорически отказался подписать, и тогда он стал меня избивать резиновой дубинкой. Её удары значительно больней, чем деревянной. Я схватил с письменного стола чернильницу и метнул ему в лицо. Что было дальше, не помню. Очнулся уже в камере. Ждал расстрела. Приговор: три месяца отсидки, месяц на формирование штрафбата – это приравнивалось к высшей мере (вместо «десятки» давали 2 месяца).
Самым страшным было ощущение несправедливости. За что???