А я тебя да
Шрифт:
«Добрый день. Я пришел, как мы договаривались, а в деканате сказали, что вы на больничном. Выздоравливайте».
«Может, выслать правки вам на почту? Я уже закончил с первым разделом».
Переходя от сообщения к сообщению, можно было проследить, как менялось Никитино настроение. От легкой озабоченности к настоящей панике.
«Вер, ответь. Я с ума схожу».
«В деканате ничего не говорят, только то, что ты заболела».
Ты…
Он почти никогда себе не позволял мне тыкать. Только когда в любви признавался. В одном из сообщений еще в начале года. Глупый мальчишка. И я глупая. Потому что не смогла, не захотела
Надо было его отшить, еще когда он вызвался писать у меня диплом. Конечно, надо было. Но я не смогла. Его влюбленность как будто моей отдушиной стала. И пусть я не позволяла себе ничего такого, было очень волнующе чувствовать на себе его взгляд. Сидеть с ним над проектом, что-то объяснять, чувствуя, как его немного ведет и колотит от нашей близости, и осознавать, что я еще, оказывается, способна пробуждать в ком-то такие чувства.
Он мог, проходя мимо в толпе друзей, тихо заметить «Ты такая красивая», и я потом весь день как на крыльях летала. А если наши взгляды встречались в лекционном зале, то от нас только что искры не сыпались. И я потом ночью, лежа рядом с мужем и пялясь воспаленными от бессонницы глазами в потолок, видела не смутные очертания шикарной люстры, не тени, скользящие по потолку, а смазливую нагловатую физиономию своего студента. А еще почему-то руки. С красивыми музыкальными пальцами, в которых он, когда волновался, вертел карандаш.
Хлопок двери за спиной прозвучал как выстрел. Я дернулась, сунула телефон под подушку и оглянулась, с трудом скрывая панику.
— Привет, — настороженно бросил Шведов. Я мысленно себя обругала. Он же — как та ищейка, только дай повод, а я… Я себя с потрохами сдавала! — Что-то не так?
— Все так. Я уже даже вещи собрала.
— Мне не нравится эта идея с выпиской.
— А мне не нравится куковать в больнице, когда для этого нет показаний, — отмахнулась я. — Разве не ты говорил, что без меня дома невыносимо? — добавила не без издевки в голосе. — Или уже все наладилось?
— Чушь не пори.
— Тогда о чем спор?
— Я с тобой и не спорю, Вера.
— Да, ты просто делаешь так, как тебе надо. Спасибо, что разрешил выписаться.
Я дурашливо поклонилась. И едва не зашипела — определенно, мне было еще рано примерять на себя роль шута. Прошло всего десять дней после операции. Чтобы вернуться к полноценной жизни, мне еще предстояло пройти реабилитацию. Впрочем, ну, какая там полноценная жизнь? Теперь, когда я утратила даже право называть себя женщиной…
Шведов, конечно, тут же меня подхватил. Грязно выругался, обозвал дурочкой. А я невольно поймала в круглом зеркале наше с ним отражение и замерла. Семен стоял к зеркалу в полупрофиль. А я выглядывала из-за его плеча — бледная как моль, краше в гроб кладут, истончившаяся до болезненности. Это потом я наверняка поправлюсь, может быть, даже безобразно раздамся вширь, если не получится подобрать адекватную заместительную терапию, а пока… На это без слез не взглянешь, да. Я и не смотрела. Вообще было все равно, как выгляжу.
Наше отражение в зеркале поплыло, и на меня опять накатили воспоминания о прошлом.
— Ого! — хлопнула глазами мама, растерянно меня оглядев. — Не ярко? — покрутила у лица пальцем, давая понять, что она имеет в виду мой боевой раскрас. Я бросила нерешительный взгляд в зеркало. На самом деле я действительно еще никогда так ярко не красилась, но Семен был такой взрослый, такой искушенный, а я рядом с ним каждый раз чувствовала себя замухрышкой! Надоело. Отсюда смоки айс и яркая помада.
— Да вроде ничего. Ой, там, кажется, что-то горит!
Горела курица. Мы с мамой как могли расстарались к приходу Шведова. Спустили свой недельный бюджет, чтобы накрыть стол. Чтобы там не только рыба да опостылевшие морепродукты были, которые мы с мамой сами заготавливали в зиму — благо, когда под боком океан, с голоду не умрешь, а и мясо, и коньяк хороший. Хотя я еще ни разу не видела, чтобы Семен пил.
— Ну, кажется, все готово. Ничего не забыли?
— Да вроде нет. Побегу его встречу.
— Что, он квартиры не найдет?
Я только отмахнулась. Было невмоготу сидеть и ждать. Я же еще ни одного мужчину не приводила в дом. Ленька, с которым мы дружили в школе, не считается. Какой из него мужчина? Другое дело Семен. Он и старше, и… Это я уже говорила, да? Короче, очень важно мне было, чтобы он маме понравился. А она ему.
Благо Семен приехал ровно к оговоренному времени, не то бы я истомилась вся. Да и макияж наверняка бы поплыл, проторчи я на улице еще хоть немного — жара стояла адская, и влажно было, как в душегубке. Я кинулась к его машине. Потом, застеснявшись собственного же порыва, остановилась. Дверь открылась, я улыбнулась. Семен окинул меня странным взглядом и поманил пальцем.
— Пойдем скорей, а то ведь все остынет. Знаешь сколько мы наготовили? — защебетала я, игнорируя его призыв подойти.
Тогда Семен сам вышел. Взял меня за руку, обошел капот и, зачем-то усадив меня в машину, вернулся за руль.
— Что случилось? — спросила я, не без интереса наблюдая за тем, как он почему-то полез в бардачок. Признаться, мелькнула мысль, что он какой-то подарок мне приготовил. Сердечко замерло. Затарахтело, как старый холодильник. А он просто достал влажные салфетки, вынул одну и… принялся очень старательно стирать с моего лица краску. Ну, то есть помаду, тени и тушь. Так-то я до кончиков волос покраснела. От досады и какого-то стыда липучего.
— Так лучше, — улыбнулся Семен.
И, кстати, потом оказалось, что подарок он тоже приготовил. Корзину с фруктами, бутылку французского шампанского, ручной работы шоколад и аж два букета цветов — мне и маме. Я оттаяла, ужин прошел хорошо. Но когда Шведов ушел, а я вернулась, мама почему-то сидела в темноте, уставившись в одну точку.
— Ну как? — поинтересовалась я, опускаясь перед ней на колени. Сжала сухие ладошки. — Хороший, правда?
— Взрослый.
— Ну да… — растерялась я, не очень понимая, что за нотки такие в мамином голосе.