А завтра — весь мир!
Шрифт:
Это был линиеншиффслейтенант Эрнст Любич, командир нашей роты, которому в ближайшие четыре года предстояло контролировать наше обучение.
— Кадеты набора 1900 года, — наконец заговорил он, — глядя на вас, собравшихся здесь, я понимаю, что сейчас, в году от рождества Господа нашего одна тысяча девятисотом, когда мы всего в столетии от миллениума, человечество вплотную подошло к вырождению и упадку, предсказанным в Книге откровений пророка Даниила и других частях Священного Писания. Должен сказать, что хоть мне и не дожить до конца света, но мой священный долг морского офицера Австрийского королевского дома — сделать из жалкого сброда вроде вас максимально возможное подобие морских офицеров. Вы станете военными моряками или умрёте! Кадеты 1900-го года, никогда не забывайте простой принцип нашего обучения — оно должно быть таким трудным, что если когда-либо вам придётся участвовать в военных действиях, они покажутся приятным отдыхом!
Линиеншиффслейтенант Любич и императорская и королевская Морская Академия оказались именно такими, как говорилось в этой речи. Учёба была суровой и напряжённой, и самым тяжёлым стал первый семестр, тёмные утренние часы и рано наступающие зимой вечера.
Австро-венгерскому военно-морскому флоту всегда недоставало денег для подготовки офицеров, даже для собственных не особенно больших нужд, а потому недостаточное количество давно решили компенсировать высоким качеством подготовки, даже если это означало, что знания в нас станут впихивать, как орехи в страсбургских гусей. Занятия начинались задолго до рассвета и продолжались чуть не до ночи, от усталости у нас дрожали колени и вываливались глаза. В начале учебного года на моём курсе насчитывалось сорок кадетов, а к Рождеству их число сократилось до тридцати четырёх.
Трое просто ушли, не сумев выдержать такой темп, одного исключили как непригодного к учёбе, один продолжил обучение в местном сумасшедшем доме, ещё один, жертва мозговой горячки, отправился вперёд ногами на городское кладбище. Выживших ждали побудка в пять утра, двадцать минут на завтрак, потом учёба и тренировки до обеда, затем другие занятия и тренировки до ужина в семь вечера, а под конец снова занятия, до отбоя в девять тридцать.
В конце каждого семестра — экзамены по всем предметам. Любого, не набравшего проходной балл хотя бы по одному из них, вышвыривали без всяких церемоний — никаких второгодников, которые были, и, полагаю, до сих пор остаются большой проблемой школьного обучения в Центральной Европе.
В программу наших занятий входили математика, химия, физика, немецкий язык и литература (поскольку для большинства этот язык не являлся родным), английский, сербо-хорватский, ещё один из языков монархии (я выбрал итальянский), география, метеорология, военно-морская история, стратегия и тактика, теория кораблестроения, баллистика и мореходная астрономия. Уроки по последнему предмету проводились обычно около трёх часов ночи, холодной зимней ночи, в обсерватории академии. Мы вглядывались в небо сонными глазами через запотевший от дыхания телескоп, пытаясь найти Арктур и Альдебаран, когда те ненадолго появятся над горизонтом.
Практическое обучение включало морское дело, морские узлы, морские сигналы, шлюпочную практику, прибрежную навигацию и в дополнение ко всему этому пехотную строевую подготовку и тактику. Боже мой, как мы всё это выдержали? Даже сейчас, восемьдесят с лишним лет спустя, я чувствую слабость от одного перечисления.
Но такова была лишь официальная программа обучения. Проводились ещё и уроки по нашему облагораживанию — нас готовили не только командовать кораблями и руководить людьми, но и к карьере офицеров дома Габсбургов. Нам предстояло принести присягу самой почтенной из правящих семей Европы, стать достойными представителями древнейшей династии, неутомимыми защитниками чести монархии и её офицерского корпуса.
Это означало, что из нас должны сделать джентльменов при помощи занятий фехтованием (в которых я был весьма неплох), верховой ездой (где я не достиг особых успехов) и обучения правилам хорошего тона, поскольку и сейчас считается, что если мальчиков вроде меня, без дополнений «эдлер» и «риттер» [3] перед именем, предоставить самим себе, в обществе они непременно станут пускать газы и сморкаться в скатерть.
Единственным хоть сколько-нибудь приятным во всём этом были еженедельные уроки танцев, проводившиеся в главном зале под неусыпным руководством учителя танцев, герра Летценмайера. В качестве партнёрш из соседней монастырской школы к нам во второй половине дня приводили построившихся парами девочек.
3
Эдлер (Edler, Эдлер фон), от немецкого edel — благородный. До 1919 года — фамильная приставка в австро-венгерских и германских титулах для безземельных дворян, которым патент на дворянство вручался за заслуги. Ниже рыцарского (Ritter), но выше дворянского звания с одним «фон» перед фамилией.
Однако я быстро понял, что девочки не ждали этих вечеров с таким же нетерпением, как мы. По их мнению, общению с представителями мужского пола мешает то, что мы неуклюжи и стеснены в средствах, так что обычно они нас третировали. В те времена хорошеньким девушкам среднего класса лет в пятнадцать-шестнадцать оставалось не больше года до замужества и детей, поэтому взгляды их прекрасных чёрных глаз — в основном девушки были итальянками — охотнее останавливались на гораздо более достойных и подходящих кавалерах, чем прыщавые военно-морские кадеты в дурацкой форме и с нелепым провинциальным акцентом.
Тем не менее, я на некоторое время привязался к одной девочке по имени, если я правильно помню, Эржи Кетели, дочери венгерского железнодорожного чиновника. Она была не столь высокомерная, весёлая, живая, и к тому же очень милая. К моему удивлению, кажется, я ей тоже нравился.
Я даже пытался писать ей стихи — в первый и последний раз в жизни. Примерно после полутора месяцев тайных страданий я случайно подслушал разговор двух кадетов-четверокурсников:
— Я слышал, Кетели помолвлена.
— Вот счастливчик. Надеюсь, ничего не подцепит. Бедняге Саркотичу пришлось сдаться врачам, кажется, не меньше чем на месяц. Когда эта девица выйдет замуж, половина клиник в Фиуме останется без работы.
— Тебе случалось иметь с ней дело?
— Нет, к сожалению. Она берёт слишком много.
Но мы поступили в императорскую и королевскую Военно-Морскую академию не танцам обучаться.
Самое главное для нас — стать военными моряками, и учёбу мы начали там, откуда начиналось само мореплавание — налегая на вёсла на скамейках гребцов.
Нашим первым кораблём стал массивный древний баркас, списанный со старого броненосца. Мы грузились на борт этой малопривлекательной посудины на пирсе Валерия неподалеку от академии, а потом долгими изнурительными часами мотали его взад-вперёд по гавани с внутренней стороны волнорезов, среди нефтяных пятен и плавающего мусора. Это было душераздирающе унылое занятие, придуманное, я уверен, для сокрушения нашего духа, чтобы после воссоздать из нас настоящих габсбургских морских офицеров.
Баркас — громоздкое старое корыто со скамьями на двадцать гребцов — то есть половина курса за раз. Он весил четыре или пять тонн, а вёсла были размером с небольшой телеграфный столб, такие тяжёлые, что мы, подростки, с трудом поднимали их в уключины — не вращающиеся железные опоры, а просто квадратные вырезы в массивных бортах.