А. К. Глазунов
Шрифт:
— Интересно, сколько приходится звуков на каждый кубический сантиметр площади?
— Судя по жалобам соседей — больше чем достаточно,— ответил Костя.
Увидев неожиданного гостя, он вначале растерялся, но после шутки Александра Константиновича вдруг почувствовал, что смущение его прошло.
Глазунов подошел к инструменту, взял несколько аккордов, потом решительно сел за рояль, и дальнейшая беседа протекала уже в перерывах между звучанием музыки. Сначала сам композитор сыграл несколько своих произведений, а потом Костя исполнил один из концертных
— Ритм танца всегда помогает людям радостнее принимать музыку. Может быть, поэтому я так полюбил балет.
И снова сев за рояль, стал наигрывать фрагменты из вальсов Иоганна Штрауса, Глинки, Чайковского, говоря:
— Взгляните, какие богатые ритмические узоры.
Потом, возвращаясь к своему вальсу, добавил: — Вот кое-что мне тоже удалось.
— А вы любите легкую музыку? — спросил Костя.
— Я всякую люблю — хорошую.
Когда Глазунов собрался уходить, он уже знал обо всех мельчайших подробностях жизни собеседника: и о распорядке его дня, и об обстановке в квартире, и об отношениях с родными.
Выходя из комнаты, Александр Константинович проворчал:
— Опять мне через это Дарьяльское ущелье пробираться!
Чтобы облегчить себе эту задачу, он на этот раз надел пальто только после того, как выбрался «на волю».
Выйдя на улицу, композитор заметил, что уже стало темнеть. Приближался вечер. Он вспомнил об усталости и решил, что можно теперь отправиться домой.
Их большой, когда-то шумный дом был теперь безлюдным и тихим. Парадная дверь, как и в большинстве зданий, была заколочена, и, чтобы попасть в комнату, ему снова пришлось идти через коридор и кухню.
Из всех комнат дома была выбрана одна — самая теплая — небольшая длинная, узкая комната в одно окно, бывшая лакейская. Сюда были перенесены пианино, стол, диван и несколько стульев. Помещение отапливалось небольшой железной печуркой, которая получила название «буржуйки»; так как дров не было, то «буржуйка» давно не топилась и было так холодно, что Александр Константинович не стал снимать шубы и высоких суконных бот. Завернувшись в два одеяла, он опустился на диван, но все еще не мог согреться.
— А я вот ничего, не мерзну, — заметила Елена Павловна, которая тоже была в шубе и перчатках,— хотя и старше тебя. Уже восемьдесят стукнуло.
Примостившись рядом с сыном, она стала рассказывать о событиях дня:
— Тут твои ученики приходили. Спрашивают:
— Что это вы делаете?
— Да вот носки ребенку штопаю, — говорю. А они удивляются.
— Какому ребенку?
— Да сыну моему, — говорю, — Александру Константиновичу.— Так им это смешно показалось, что ты для меня — ребенок. Но симпатичные, все расспрашивали, как живем. Сказали, что еще зайдут.
И действительно, не прошло и десяти минут, как в комнату со счастливым криком:
— Александр Константинович, мы вам дрова привезли! — ворвалось несколько студентов.
— Где же вы достали их?
Он спускается с ними по лестнице, и студенты наперебой рассказывают, как выпросили дрова у одного заведующего складом, который слышал о том, какой Глазунов «хороший человек». Внизу у саней с дровами стоит и сам их хозяин. На улице лютый мороз, и он, чтобы согреться, бьет ногой об ногу и подпрыгивает.
— Спасибо вам большое за дрова, товарищ Макаров,— говорит Глазунов,— но их надо отправить одному из наших профессоров. Вот уже несколько дней он лежит больной в совершенно нетопленной комнате.
Смущенные и расстроенные, все замолчали, не смея ни возразить, ни настаивать. Наконец, кто-то самый смелый, решился:
— А вы как же?
Чтобы никого не обидеть, композитор решил взять себе немного дров, а оставшиеся попросил отвезти профессору Габелю.
Придя по указанному адресу, Макаров остановил юношей и девушек.
— Стойте тут, а я сам схожу.
Возвратясь за очередной вязанкой, он, взволнованно и счастливо улыбаясь, говорил:
— Профессор скрюченные такие лежат, жалость поглядеть! Ну и человек Александр Константинович! Всех дров не отдал только для того, чтобы вас не обидеть, а то, наверное, у себя да у матери последнее полено бы отнял, чтобы товарища обогреть.
Когда переноска дров была уже закончена, неожиданно появился и сам виновник стольких переживаний.
— Забыл вас поблагодарить, — сказал Александр Константинович смущенно, засовывая в руку Макарова последнее, что оставалось у них в доме: ломоть хлеба и кусок колбасы.
— А вы, может быть, зайдете ко мне? — обратился он к стоящим рядом молодым людям. — Сегодня придет немецкий дирижер Абендрот.
Удивительно, как это помещалось в такой маленькой комнатке столько людей! Но зато как в ней бывало интересно и весело!
Забывая, что с утра нечего было есть, что на улице тридцатиградусный мороз, сюда приходили часто с другого конца города. Приходили: ведь транспорт не работал!
Особенно любила эти импровизированные концерты молодежь, давшая им название «трехсотлетий» (как-то был сделан подсчет, из которого выяснилось, что четырем главным и старейшим участникам собраний — всем вместе — триста лет).
Тут бывали композиторы М. М. Ипполитов-Иванов и А. С. Спендиаров, пианисты Н. С. Лавров и Эгон Петри. Здесь можно было увидеть, как Глазунов в шубе играет свою симфонию, а приезжая знаменитость, тоже в шубе, слушает. Можно было услышать рассказ хозяина дома о его поездке к Листу, его высказывания о том, как исполнитель должен творчески подходить к изучаемому произведению:
— Самое главное — уметь прочесть «между строк». В этом должны помочь талант, ум и фантазия.
Слушать Александра Константиновича было очень интересно. Он говорил тихим голосом, но с увлечением. При этом его обычно неподвижная, грузная фигура преображалась. Правая рука начинала описывать в воздухе широкие круги. Лицо и очень выразительные глаза менялись в зависимости от содержания рассказа. Иногда Александр Константинович останавливался и, торжествующе подняв голову, улыбался, как бы спрашивая: «Ну как, интересно?»