А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Видя, что капитан посматривает на них с самым раздражительным видом, Кирилл заговорил с ним по-немецки. Хоть речь и крепкая, но ласково, даже заискивающе выходило. Под новый, почтительно поданный бокал.
— Гут, — единое, что понял Алексей, так и не уразумевший за тридцать лет иноземных языков.
Он тоже чокнулся с капитаном, которого Кирилл, видимо, уговорил на сегодня оставить занятия.
Капитан вышел, бесцеремонно сунув под мышку одну из бутылок.
— Нет, что ни говори, славный воитель! — плюнул ему вслед Кирилл. — И долго мы их терпеть будем? Не понимаю Екатерину!
— Зато я, братец, понимаю. Неглупа
Кирилл задумался.
— Правильно говорит. Возле нее есть и более горячие люди, чем я. Те же братья Орловы — вон их сколько! Четверо ли, пятеро ли — не пересчитаешь. Мало ее — меня под локоть толкают. Вызывай, мол, сюда гетманскую корогву, поднимай свой Измайловский полк! А мы примкнем, гетман, не сомневайся. От всего этого мне хочется, брат Алексей, отшвырнуть ненавистное ружье… и закатиться на тройке с бубенцами в свой Батурин! Кстати, и мать пора навестить. Не вечная же она… Хвори одолевают нашу графинюшку. А я думаю — тоска по сыновьям…
— Да. Но как же нам уезжать? Наши головы на королевскую ставку поставлены. Особенно твоя, Кирилл. — Алексей прислушался. — У тебя стены как, без ушей?.. Так знай: Екатерина, конечно, что-то замышляет. Что — даже нам с тобой своими устами открыто не говорит. Тоже остерегается. Возле нее на этот случай весталка объявилась, с таким же именем: Екатерина. Княгиня Дашкова. Но по рождению-то — Воронцова, племянница канцлера и родная сестра Лизки. Поэтому знает все, что во дворце говорится и делается. И, как та сорока, разносит вести по гвардейским казармам. Оцени, братец, ум Екатерины Алексеевны: сама своими устами ничего не говорит, все сороке препоручает. А та рада стараться: как же, заговор, революция! Воспитана за границей и на французский манер, с трудом изъясняется по-русски, но к России такой любовью воспылала, что и холодный угль не подноси — все равно пламенем займется.
— Знаком я с княгиней Дашковой. Она меня пуще братьев Орловых обрабатывает, — извинительно посмотрел Кирилл на старшего брата.
— И молчал?..
— Неуж тебе, Алексей Григорьевич, мало того достославного дворцового переворота?
Тут было мягкое напоминание об опасности, которая всем им угрожала. Ведь не только же ради забавы император так спешно пополняет и муштрует свой личный Голштинский полк. И не только же в пику почившей тетушке, при ее последних днях, загодя, тайно вызволил опального Миниха, а теперь и во главе своего императорского полка поставил. Там уже полторы тысячи голштинцев — жди больше! Капитан-то не один прибыл, а с целой ротой. Сколько таких капитанов на пути в Россию?
— Поговорил бы я еще, да мне пора на парад собираться, — поднялся Кирилл.
— Пора и мне… постоять у гроба Елизаветушки, — встал и Алексей. — Там, думаю, опять встретимся с Екатериной…
Братья разошлись, так о матери толком и не поговорив. Она сама о себе напомнила.
Поздней ночью в ворота Аничковой усадьбы загрохали крепкие кулаки. У Разумовского давно была своя охрана, а после смерти Елизаветы он увеличил ее втрое; основу как раз и составляли лейб-кампанейцы, не желавшие служить новому императору. Предлог благовидный: граф Разумовский, остерегаясь воров и татей, берет их к себе
— Стучат! Графа требуют!
Вишневский быстро порты натянул, предварительно приказав:
— Ружья зарядить… впустить, но с оглядкой!
Как оказалось, не на кого было оглядываться. Казак в едином числе, заснеженный. У ворот такая же заснеженная тройка.
— Графу Разумовскому срочная депеша!
Почесываясь под тулупом, накинутым на исподнее, Вишневский пошел будить графа. Что-то ему подсказывало: хоть и неурочное время, а надо.
Граф, конечно, долго чертыхался, прежде чем вскрыл депешу — да что там, письмо, коряво и неумело запечатанное.
Но первые же строчки ожгли:
«Ваша матушка… Розум…»
Вот неучи! Она же графиня Наталья Демьяновна Разумовская!
«…Наталья Демьяновна Розум почила в Бозе и похоронена на погосте в Лемешках, рядом с супругом Григорием Яковлевичем…»
Он долго сидел на постели с закрытыми глазами. Выходило, что со дня смерти прошло уже две недели. Можно было называться какой угодно графиней, но так и помереть в окружении неотесанных хохлов, которые не догадались именем гетмана послать в Петербург срочную эстафету…
Впрочем, и самая срочная эстафета не могла бы привести сыновей на похороны матери. Чуть ли не две тыщи верст!
Он послал слугу за братом Кириллом. Остается только помянуть…
IV
В двадцать пятый день января 1762 года должно было состояться погребение государыни Елизаветы Петровны — и оно состоялось в назначенный срок. Ни Лизка Воронцова, ни Петр Федорович не властны были изменить эти сроки.
Ударили колокола с высот Петербургского собора. Заунывно, совсем не так, как в будничный день, заныли верхи других колоколен. Никто не давал знак — сама собой учредилась похоронная процессия.
Стоял морозный туман. Снег был растоптан сапогами, лаптями и ботфортами, особенно на мостках к Петербургской крепости. Шпалерами обочь стояли войска. Ружья «на погребение», стволами вниз. Скорбью изнывали медные трубы. Флейты попросту плакали. Тревогу о будущем, о незнаемом сеяли барабаны. Народ, собравшийся и с центра, и со всех слобод, рвался глянуть «на матушку, на касатушку».
Но гроб уже был заколочен. Прощальная панихида творилась на месте последнего, четырехнедельного пребывания государыни во дворце. По своему тайному праву бывший первый камергер заказал вторую корону; на ней была выбита надпись; «Благочестивейшая, Самодержавнейшая, Великая Государыня Императрица Елизавета Петровна. Родилась 18-го декабря 1709 года. Воцарилась 25-го ноября 1741 года. Скончалась 25-го декабря 1761 года».
Золотые буквы и сейчас, когда он шел за гробом, жгли руки и саму душу. Место свое в процессии, на правах первого камергера императрицы, он установил сам, вслед за новым императором и Екатериной. Лизка Воронцова все-таки не посмела слишком близко сунуться к гробу. Толпы народа, и без того ломившего плечи солдат, могли бы ее запросто втоптать в грязный снег. Народ похоти нового государя не знал. Так было, так и воспринималось.
Шествие затяжное, торжественность вечности. Туда не бегут — туда шествуют.