А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Мой дорогой Алехин, не обижайся и еще раз выслушай глупого старика, — чтоб не обидеть, над собой посмеялся. — Конечно, дело Тараканихи в первую череду касается нынешней государыни, поскольку странствующая по Европе авантюристка на российский трон претендует. Но ведь касается и государыни покойной, раз выдает себя за ее дочь. Не стану скрывать, и меня беспокоит, как-никак тридцать лет с Елизаветушкой в любви и согласии прожил… что от тебя скрывать, знаешь ведь! Ты молод, — вздохнул с некоторой завистью, — но когда-нибудь тоже поймешь: молодость проходит. Другое дело — проходят ли ее грехи и грешочки? Вот ведь какой горький пуншик получается… не в согласии с этим! — тряхнул он полупустым кубком. — Рапортовать
Кроме Тараканихи, у него шатались уже который год по заграницам еще две племянницы, получившие свою фамилию — Дараган — от конногвардейца Дарагана. Что ж получается? Тараканиха… Дараганиха?.. Дараган… таракан?.. Немцы да поляки все за единое понятие сочтут да и нарочно туману напустят… Разберись теперь — где Таракан — где Дараган! Кой леший носит племянниц, и всего-то с одной гувернанткой? Кой леший — а муженек-то?.. Не позаботится о своем запропавшем наследстве? Значит, и вторая просьба к Алехану: разыскать, поелику возможно, племянниц. Алехан был знаком с Дараганом еще с камер-юнкерских времен. И тоже недоумевал:
— Знаю, что-то не ладит Дараган с женой — но дочки-то, дочки?..
— Вот-вот. Все на меня же, старика, и сваливается, — уж без прикрас посетовал на свои седины, которые в пылу куража иногда выбивались из-под темного парика. — Старшей, Августе, двадцатый год должен уже идти… невеста запропавшая! Молодшей, Лизоньке, стало быть, тринадцать. Без моего ведома, с одной шальной гувернанткой отправляли. Глупость — да еще и какая! По всей Европе война, а русские девицы тра-ля-ля делают!.. Теперь вот ты, Алексей Орлов, с этим разбирайся. Прямо стыдоба. А куда денешься?
— Да никуда деваться не надо, Алексей Григорьевич, успокойся. Все — что в моих силах!
— Ну, силы у тебя немалые, — не скрыл восхищения… да и зависти… перед небожителем.
Они поцеловались на прощание, скрепляя свои тайные слова. Даже братьям, Григорию ли, Кириллу ли, не след о том знать.
XII
Алехан не на шутку заделался моряком. Русские корабли бороздили воды вокруг Европы и наводили страх на морские державы, в первую очередь на Англию. Как, они смеют поднимать свой Андреевский флаг там, где издревле царил флаг британский, в крайнем случае турецкий полумесяц?!
Но Алексей Орлов морских обычаев не знал, а потому и действовал на южных морях, как близ Кронштадта. Уму европейскому невообразимо, но этот богоподобный великан походя, немало не сомневаясь, загнал весь турецкий флот в тесную Чесменскую бухту и в темной ночи, рискуя и сам сгореть, пожег его, так что зарево и невские берега осветило. В Петербурге победно били пушки; фейерверки тщились затмить и чесменские пожарища, и только два человека, пожалуй, сквозь радость побед прозревали грядущие скорби.
Первой была императрица Екатерина Алексеевна. Она жаловала графу Алексею Орлову титул Чесменского, но гневалась в отношении европейской самозванки, которая по-прежнему разъезжала в карете с российскими императорскими гербами, а поляки ей услужливо подсвистывали. Тем более и Пугачевское восстание как раз разгоралось, и говорили, что княжна Тараканова находится в постоянных сношениях с Пугачевым. А полякам то и надо! В смуте российской польская гордыня искала свою «незалежность».
Вторым озабоченным человеком был, конечно, граф Алексей Григорьевич Разумовский. Он стремительно и неотвратимо старел, но никак не мог отделаться от призраков молодости. На самом-то деле, кто ж она, княжна Тараканова, которая трясет везде пергаментами с рукотворными письмами Петра Великого, его жены Екатерины, да и недавними, — руки Елизаветы Петровны. Она дочь, понимаете, дочь почившей в Бозе государыни и ее тайного супруга Алексея Разумовского! Стало
Как назло, бесследно исчезли, то ли в Митаве, то ли в Киле, то ли еще где-то, обе племянницы Разумовского, вместе со своей провожатой-гувернанткой.
Государыня Екатерина Алексеевна, время от времени как бы ненароком встречая Алексея Разумовского, ненароком же и вопрошала:
— А что, любезный граф? Не нашлись ваши запропавшие племянницы? Пора, пора!
Если бы не великое доверие, от таких слов и до Шлиссельбурга недалеко. Речь-то ведь шла о российской короне.
Даже погрязая в старости и болезнях, Алексей не мог отделаться от роковых призраков. Дочь? Его дочь — претендентка на российский престол?!.
Получая от Алехана скупые и пока что ничего не говорящие известия — ищем, мол, ищем! — он надоумился учинить свой собственный сыск.
Уж кто-то, а он-то знал, кто такие Дараганы-Тараканы — надо же, как лукавые поляки все на свой пшецкий лад переделали! Когда были реестровые казаки Розумы — были и реестровые Драги; когда же Алексей Розум стал Алексеем Григорьевичем Разумовским — стал и Ефим Драга не чем иным, как Дараганом. Так и благозвучнее, и уважительнее. За него отдавали Веру Григорьевну, сестрицу столь близкого к трону человека. Алексей и приданое по своей щедрости определил, и по его повелению записали Ефима Дарагана в бунчуковые товарищи — эва, к самому гетманскому знамени! От Ефима, ни от кого другого, и народились дочки, Августа да Лизавета. Откуда же слух пошел, что не было у Ефима второй-то дочки, были сыновья?..
Ефим умер, племянницы по недогляду дядюшки затерялись в Малороссии, да и с фамилией какая-то путаница произошла. Если они по рождению — Дараганы, то откуда же мог взяться конногвардеец Дараган, о котором Алехан говорил? Разве что из сыновей Ефима?..
Родичи Алексея Разумовского, с его левой руки, так размножились и тоже приобщились к его фавору, что немудрено и напутать. Откуда ему знать — были, нет ли дочки, были, нет ли сыновья, да и кто на ком женился?..
Так, отрываясь от болезней, старости и встающих у постели призраков, и вел он свой собственный сыск. Верные люди, не за страх, а за совесть, вели это тонкое дело.
Они-то, верные люди, и привели к нему владимирского купца-негоцианта. Был Алексей на то время в Москве, в своем же доме на Покровке. Да хоть и в Петербурге бы — у купца нога легкая; он давно обратился в бывалого москвича, и больше того — в заграничного торгового гостя. Дело купеческое, обычное, коль фартит.
Необычным был рассказ купца.
— Не спрашивайте, ваше сиятельство, как я на племянниц ваших вышел. Сие торговая тайна, и ничего более. Коль знатный товар поставляешь, со знатными и людьми якшаешься. Что в России, что в Германии или еще где. Известна мне была фамилия Дараган. С чего полякам, шмыгающим по Европе, вздумалось обратить их в княжон Таракановых? Да, да, — неторопливо отхлебывая кофе и отказываясь от вина, говорил он. — В своих-то торговых делах я, человек с виду простоватый, и стал свидетелем того, как поляки на тайном сборище в одном кафе Киля учинили новый заговор, с новым же самозванцем. Не вышло когда-то с мужиками, с тем же Пугачевым, — почему бы не попытаться с бабами? Все едино, лишь бы смута. Совсем ведь не в шутку сговаривались. Больши-их польских вельмож имена мельтешили! Так что стал, как русский человек, присматривать. Оказывается, эти хорошо оплаченные пшеки давно следят за девицами Дараганами и уже переделали их в Таракановых. Так из города в город за ними и шпыняют. Что, думаю, хорошего? Надо предупредить их наставницу и руководительницу.