А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Так поцелуйте… батюшка-свет!
Без лукавства, просто как-то, она протянула хорошо омытую, но со следами работы крупную, жилистую руку. И надо же, Алексей коснулся губами этой, отнюдь не великосветской, руки и только уже запоздало подивился:
— Да-а!.. Опять детки?
Приходили к нему, приходили не раз всякие-разные, дочками и сынками назывались. Кто-то подшучивал, насылал их на старика; по Москве и Петербургу бродили дивные сказки о его несметных богатствах, да без всяких-то наследников, — как не быть деткам-пропойцам? Он уже устал давать им на опохмелку.
Всмотрелся и в это лицо. Не было в нем, смугловатом, подбористом, ничего такого, чухонского. Пожалуй, даже следы какой-то смятой красоты. Такие лица в подмосковных ли, петербургских ли весях, пожалуй, не водятся. Что, с городских площадей?..
Странно, что его эта заинтересовала. Какое-то волнение напало!
А женщина, ничего больше не говоря, протянула на крупной, в одном месте даже порезанной ладони медную нательную иконку. Богородица-Дево. С младенцем, как водится.
Он не мог вспомнить, что связано с этой иконкой, но сразу признал: материнское благословение! Когда он бежал из Лемешек, мать сорвала ее со своей шеи и сунула ему в руки, даже не успев надеть… Как же, какими путями неисповедимыми иконка с материнской груди на ладони этой, в младых летах постаревшей женщины оказалась?
Линда?.. Да нет, не чухонка Линда, которую угораздило броситься в реку! Смуглота-то чья же?..
Опять ему, как отвернулся к огню, померещились лики каких-то Тараканих… одно другого смуглее, одно другого знакомее…
Он покачнулся в кресле, пытаясь взглядом уйти от огня.
— Вам плохо… свет батюшка?
До него дошло наконец это обращение.
— Что ты мелешь, непотребная?!
Она не смутилась, не отступила, руки к груди прижала, прикрытой бордовым полумонашеским платьем.
— Непотребная, правильно вы сказали… свет батюшка. Солдатиков Ингерманландского полка, пока не истаскалась, каждодневно обслуживала. Что было делать? Мать-то, рыбачка… неуж не помните, Марфуша?.. мать от них же и заразилась, рано умерла. Так что с тринадцати годков мне самой пришлось заступить ее ночное место. Сейчас вот замаливаю грехи в монастыре… Замолю ли когда?
Она встала у кресла на колени и внимательно, проникновенно заглянула ему в глаза:
— Таким, по рассказам матушки Марфы, и представляла вас… свет батюшка…
Он попробовал рассердиться:
— У богатого человека всегда находятся непотребные детки. Ты Линда?.. Нет, не Линда. Сказывай! Что тебе надо?
Она выпрямилась и положила иконку на доску камина.
— А больше ничего и не надо, свет батюшка. Разве что поцеловать на прощание. — Она гибко пригнулась и чмокнула его в лоб, сразу вспотевший. — Сами взденете иконку или?.. Матушка, умирая, завещала вам на грудь вздеть… Долго же я собиралась, истинно непотребная! Все духу не хватало…
Она вознамерилась было исполнить свое желание, но он коротко отмахнулся:
— Сам… Ступай с Богом! Как звать хоть? Ведь ты не Линда? Марфушей, говоришь, мать прозывалась? Рыбачка?..
— Я в честь матушки вашей названа — Наталья я… Наталья… только Григорьевна! Прощайте, свет батюшка!
Она легкой, быстрой походкой вышла за двери, которые перед ней сами собой растворились.
— Когда что надо будет — не стесняйся… дочка!..
Дочка… Давно забытой рыбачки Марфуши?
Дочка?.. Из рыбацкого, балтийского шалаша?..
Опять очередное наваждение!
Но иконка-то, иконка? Он дотянулся до каминной доски, на ладонь положил и долго рассматривал истершееся изображение Богородицы с едва заметным очертанием младенца на руках. Время стирает даже такие лики!.. Иконку носили на груди, она терлась о суконное ли, о холщовое ли платье… Но не одна же в православном мире?..
Что-то от смуты душевной заставило на обратную сторону взглянуть. Там на вылощенной меди еще можно было прочитать: «От Григория Наталье в день свадьбы казацкой».
Он поцеловал изнанку иконы, потом и Богородицын лик и стукнул кочергой, что было знаком для камер-лакея.
— Я слушаю, ваше сиятельство.
— Срочно пошли за Кириллом Григорьевичем.
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — ответил лакей, заменивший спившегося Павлычку. — Сей минут пошлю.
Кирилл не замедлил с Мойки прискакать к Аничкову мосту.
— Что случилось, брате? — нагнулся он к креслу, встревоженный.
Алексей хотел рассказать про чудесное возвращение иконки, но вместо этого спросил о том, о чем уже все давно было переговорено:
— Как подвигается родительская часовенка?
Кирилл не мог скрыть удивления:
— Брате? Но она уже построена. Пора освящать. Вот я и думаю: а не посадить ли и тебя в мою гетманскую карету? С подставными гетманскими лошадьми быстро домчим.
— Карета!.. Ты когда отправляешься?
— Завтра, с первой зарей. Соскучились мои хохлачи. Для них я гетман все-таки, заступник… А-а! Надоело это гетманство!
— Не говори так, гетман малороссийский. В Петербурге ждут не дождутся, когда ты бросишь булаву. Но знай: с твоим уходом и гетманство прекратится. Опять петербургские чиновники будут править нашей ридной Украйной…
— Знаю, знаю, брат. Но меня никто не освобождал от президентства в академии, да и от командования Измайловским полком. Хотя чего же? Измайловский полк дело свое сделал — Екатерину Алексеевну на трон посадил… можно бы командира и коленкой под зад!
Алексей нахмурился:
— Ревнив ты, Кирилл. Женское любострастие — само по себе, а уважение само. Неуж не уважает нас, Разумовских, государыня?
Нечего было отвечать Кириллу.
— Наверно, и я, брат, старею.
— Не рановато ль?.. Я вон и то на медведя с Сумароковым собираюсь. В Москве сговаривались.