А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Но — поросло ли?
Воронцов втайне завидовал, как устроился казак — казак же, не древнему роду Воронцовых забывать. Только сейчас-то вот — что? И новый трон при мысли о Разумовском шатается. Право дело! Ну, может, в глазах у графа пошатило: эко заданьице дала ему Екатерина! Сама распутать не может — распутывай Воронцов. Мол, коль проштрафился при воцарении — исправляйся. Да-а…
К палатам Алексея Разумовского дольше ехать, чем к Зимнему дворцу. Императорский дворец, зелено-белый, открыт всем ветрам и всем поглядам. Не то у Разумовского. Истинно княжеское закрытое поместье посередь Петербурга. Строиться начал еще в начале царствования Елизаветы, да не успокоится и сейчас, когда могут и отнять все это княжество…
Отними-ка!
Петр III не посмел — посмеет ли Екатерина? Ее ведь по ночам, когда нет Гришки Орлова, поди, дрожь пробирает при мысли о Разумовском. Не царь — вдруг мыслит о царстве своего рода?..
Аничкова усадьба возникла на месте казарм полка, которым командовал некий давно забытый полковник Аничков. Само собой, от казарм не осталось и следа. Разумовский в городе Санкт-Петербурге выстроил свой собственный, закрытый город. Усадьба занимала необозримую площадь — от Фонтанки аж до Садовой улицы. Там было нечто простонародное, нечто царское, а нечто и восточное. Невообразимая роскошь самого дворца. Висячие, невиданные здесь сады — истинно творение самой Семирамиды. Стеклянные огромные поля, называемые оранжереями, где круглый год зреет не только там помидор и земляника, но и всякий южный фрукт, ананасом называемый. Опять же собственные манежи, где он выезжает своих вороных, да в последние годы и арабских скакунов. Свои казармы даже, для личной охраны — кто там считал число его гайдуков? А флигеля, а всякие заводики-мастерские! А челяди, а разного работного люда! Заводчику Демидову, что ли, подражает? Как не потеряется середь этих невоздержанных толп и сам-то граф?
Но зависть — завистью, а дело-то надо делать. Велика честь, хоть и велика и опаска навлечь на себя гнев государыни. Попробуй-ка выполнить такое заданьице! Не знаешь, с какого конца и подступиться…
Ветер задувал со взморья, холодило даже у камина. Неужели опять осень? Старость?..
Немолоды они были, старинные други-приятели. Посмотреть со стороны — только близкая старость и единила их. Но кому смотреть? Слуги были вышколены, без зова не входили; под шторами на незримых блоках шнуры разные протянуты, с колокольцами в самых дальних службах. И все разного цвета, назначение которых знал один хозяин. Воронцов насчитал с десяток пристроенных в рядок разноцветных кистей. Это не то, что у него дома, ори во всю глотку: «Эй, Ивашка! Эй, Палашка!» Здесь не орали, здесь шнуры золоченые подергивали. Слуги неслышно входили: принесут, уберут, что надо, — и вновь за плотно скрытые двери. Уединенность нравилась Воронцову — не прилюдно же такие дела обделывать… Уединение, после шумных гостеваний, и Разумовскому душу грело. А уж Воронцову и подавно — перестал дрожать. Хотя не в открытой же карете приехал; с чего бы это?
Алексей Разумовский не начинал разговора, догадываясь о его сути; Михайло Воронцов не решался начинать, боясь преждевременно испортить все дело. Так что они при свете жарких дубовых дров попивали винцо и посматривали друг на друга. Большая, убористая голова хозяина на добрый вершок возвышалась над белесой плешью гостя — не в париках же при таком приятельстве париться. Разумовскому приходилось наклоняться, чокая серебро о серебро. Ему было жаль гостя, но ведь не он незваным пришел. Однако надо было помочь. Все-то вино из его погребов не вычерпать никакими кубками.
— Старею я, Михайло Илларионыч, — с общей темы начал он. — Много ли выпили, а в голове уж пошумливает.
— Да чего там, Алексей Григорьевич, шумит! — охотно подхватил Воронцов.
— Одно утешает: не государственные же нам дела вершить!
— Как знать… Старинные мы с тобой приятели… стояли на царских запятках вместе! Знай держи-ись!..
— Не тряско теперь-то? Не гневается государыня?
— Много ли царскому гневу надо? Взять хотя бы вопрос о наследстве…
— Что наследство, — внешне равнодушно, а внутренне настороженно подхватил его заминку Разумовский. — Правит Алексеевна, по счету вторая, после нее править будет Павел, счетом-то вовсе первый. Какие заботы, друг мой?
— Так по мне — и забот быть не должно, а по царскому умозрению — сиди на троне да поглядывай по сторонам. Вдруг из какого кусточка-лесочка еще две-три венценосные головенки высунутся?
Алексей Разумовский рассмеялся:
— О том надо вопросить Елизавету Петровну. Знать не знаю, но от французов слышал: на Западе какой-то спиритизм появился. Если хорошенько повертеть стол, за которым сиживал упокойник, да с пристрастием поспрошать… как бывало в Тайной канцелярии у Александра Шувалова… все доподлинно и мертвец откроет. В том числе и о детках, кои были прижиты сокрыто.
— Неуж в Париже до такого додумались? — впервые о таких чудесах слышал Воронцов.
— Меня заверяют: доподлинно так, — заверил друга Разумовский, и сам-то об этом ничего толком не зная.
— Нет, как хошь, друг мой, а я столик вертеть не стану… — постучал кубком Воронцов. — Я лучше по-дружеству спрошу…
— …не было ли деток у нас с Елизаветушкой? — с обычной своей насмешкой подтолкнул к откровенности.
— Да, да! — в отчаянье, как в воду бросился Воронцов.
Алексей Разумовский поближе придвинулся:
— И только-то заботушки? Ведь тут наверняка замешан и Гриша Орлов?
Воронцову отступать было некуда.
— Как на духу тебе, Алексей Григорьевич, говорю: беспокоит государыню напористость Гриши. Не просит — чуть ли не приказывает венчаться. Слыхано ли дело: натер ногу непомерно облегательным сапогом и вот лежит с забинтованной ногой в служебном кабинете на диване, в присутствии входящих-приходящих внимания к себе требует. И государыня вынуждена говорить: «Гришенька, я сей час… вот только бумаги подпишу». А он: «Да брось ты к черту эти бумаги, иди ко мне!» Прямо ссылается на покойную Елизавету Петровну, она, мол, бумагами не занималась, когда при ней был Алексей Разумовский… извини, дорогой, чужие слова передаю… она потому что повенчана была с ним… опять извини, что задеваю душу… она не боялась ничего — почему бы не повенчаться и тебе, Катюша? Каково! Хочет быть императором — не меньше. При бабе-то похотливой! Везде шепчутся. Измайловцы да конногвардейцы сговариваются, чтоб идти к государыне просить… пока только просить!.. дабы воспретила такое несуразное желание. Но разве тебе не ведомо, чем оборачиваются просьбы измайловцев?!
Воронцов нарочно дал передышку Разумовскому — как-то воспримет все сказанное. Но Разумовский лишь хитро щурился на огонь.
— Вот и думает наша любезная Екатерина Алексеевна: а как же Елизавета Петровна жила? Венчанная или невенчанная? Детная или бездетная? Очень ей это интересно.
— Да ведь пусть Гриша Орлов живет, как сейчас живется. Чем плохо?
— Плохого, я так думаю, для самой государыни нет. Но для него-то? Говорю же: требует открытого венчанья. Мнит себя императором! Ведь не все ж такие, как ты, мой друг Алексей Григорьевич… попытай, дескать, его самого. Тебя то есть. С тем и послала меня государыня, уж не обессудь.
— Но что же я могу сделать?
Напротив него сидел уже не друг приснопамятный — вестник царский. Уполномоченный казнить иль миловать.
— Я еще яснее скажу, Алексей Григорьевич. Паче чаяния, ежели были какие бумаги, касаемые деток иль церковного венчания… их лучше уничтожить. Гадай потом! Было — не было?! Государыня-то наказала поспрошать об этом в полной доверительности. Так и сказала: из любви к графу Алексею Григорьевичу.
— Ты свидетель, Михайло Илларионыч: чту великую любовь государыни. За ее императорское величество!