А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Алексей остался при низвергнутом императоре и зареванной правительнице. Никакого приказа в отношении его не поступало. А как можно без приказа?..
IX
Впрочем, в няньках гоф-интендант и камергер — теперь уже не цесаревны, а императрицы — Алексей Разумовский недолго оставался. Власть, ее ведь в крепких руках держать надо. А как удержишь, если низвергнутый император лежит себе да полеживает в колыбельке?..
Елизавета, она ведь женщина. Чаще всего страстная натура брала верх над благоразумием, но ведь было же и оно, разумение-то?
Когда в тревожной ночи писался Манифест, она нашла время из-под канцелярской руки вырваться к своему гоф-интенданту выпить заздравный кубок и праведно сказать:
— Добром — за зло! — К плечу его припала, вспыхнула искренне: — Всех их — за границу, в свое герцогство. Деньги на проезд и почести — сполна. Согласно их званию.
Алексей дернулся насторожившимся плечом:
— Мне ехать, ваше величество?
Она подумала недолгую секунду и порешила:
— Нет! Как я без тебя останусь?
Тепло колыхнулась грудь, но вспомнилось:
— Было же повеление — мне головой отвечать за малютку!
— Было — и сплыло. Я отменяю! Говорю же — скушно будет… Неуж других людей не найдется?..
Нашлись, нашлись другие люди, чтоб выпроводить арестантов из Петербурга… поначалу в Ригу, а потом куда-то под Ледовый океан…
У гоф-интенданта и камергера Алексея Разумовского и дома забот хватало.
Однако ж в то время как он, успокоенный таким оборотом дела, начал ревизовать порядочно пограбленное гвардейцами хозяйство цесаревны… простите, Боги, — императрицы всероссийской! — ей в голову взбрело: немедленно доставить сюда, встречь застрявшим около Риги пленникам, своего племянника-наследника Петра! Значит, очередного герцога — теперь уже Голштинского. 10 февраля следующего, 1742 года ему исполнялось четырнадцать лет. Этот герцог, сын умершей старшей сестрицы, Анны, следовательно, внук Петра Великого, по своей мужской линии имел не меньшее право на престол. Единственное препятствие — лютеранская вера. Елизавета не считала нужным скрывать: ему, именно ему принадлежит российский престол… конечно, после дражайшей тетушки! Той же дорогой, в Прибалтику, поскакал другой гонец, который, счастливо разминувшись с брауншвейгскими пленниками, и привез голштинца за пять дней до именин. Быстро летели по зимнему пути русские шестерики. Пусть помолчит Европа под звон державных бубенцов!
Немедленно по прибытии императрица надела на племянника Андреевскую ленту, а герцог-племянник наградил гоф-интенданта тетушки орденом Святой Анны, в память своей матери.
Обменялись орденами, стали думать дальше.
Герцог показался гоф-интенданту слишком уж хлипковатым. Ровесник Кириллы, а разве сравнишь? У Кирюшки плечи что утюги, любое заморское суконце в треск приведет. В ночь переворота натерпелся страху, но и смелости понабрал. Мысль Алексею сама пришла:
— Что, матушка-государыня, если их с Кирилкой поближе свести?..
— Похвальное дело, — согласилась Елизавета. — Но прилично ли герцогу?..
— Да, да, государыня, — со скрытой насмешкой ответствовал старший брат, заступник младшего. — Неприличествует. Кирилка-то простой казак. Того хуже — пастушонок.
— Что ж ты не подскажешь? — поняла Елизавета. — Вели от моего имени писать Указ на дворянство. Недотепа ты, Алешенька!
Горестный вздох славно украшал императрицу. Да и младшего братика заодно. Герцогу Петру — учить русский язык, а Кирилке — немецкий да французский. Не на хохлацком же в такое знатное время разговаривать. Алексей и то отучил себя «гекать»: при дворянской шпаге следует быть исправным дворянином.
Выбрав время, призвал в себе братца.
— Вот что, хохленок ты мой, — сказал без обиняков. — Я иду за государыней, ты — за мной.
— Моть быть, братушка, — пошмыгал носом Кирилл, еще не привыкший к петербургским тонкостям.
Алексей по-братски дал ему подзатыльник:
— Что теперь скажешь, неуч?
Кирилл быстро постигал науку:
— Как велишь, как прикажешь, брат. Ты в отца мне…
Алексей с довольным видом осмотрел его ражую фигуренцию.
— Ага, соображаешь. Сообрази теперь — что я при государыне?
— Сообразил, брат, но вымолвить не смею.
— И не вымовляй… не размовляй! Фу, привязалась хохляндия…
Душу отвел, а грешить нечего.
— Конечно, невелик от тебя прок был в ту ночь, но молодец, что показался. Наши батьки — не герцоги. Урок: себя кажи при каждом удобном случае. Опять же — учись, неуч несчастный! Что меня касаемо, так староват уже, а ты в самой поре. Еще за мое здравие и за границу прокатишься!
Видно, слишком громко учил братца. Дело-то происходило в Зимнем дворце, а там голоса ой-ёй как разносятся. Елизавета на шум из дальних покоев выплыла — отдохнувшая после ночи, беспечальная, царственная.
— Ты кого это, Алексей Григорьевич, муштруешь?
Но и без ответа было видно — кого. Кирилл изогнулся в очень даже приятном поклоне.
— Муштруй, Алексей Григорьевич. И сам учись. Братец-то не при дворе ль родился?
— При дворе, матушка-государыня, — не уронил свою марку Алексей. — Мы из реестровых все ж, у нас приличный двор был, два вола, да три коровы, да три телки…
— Телки? — расхохоталась Елизавета. — Авось посмотрим когда-нибудь? Я ведь не бывала в своих малороссийских именьицах. Раньше не пускали, а теперь кто воздержит?
— Разве что сама себя, государыня. Грязновато там у нас, необразованность опять же…
— Полно, Алексей, — остановила его и кивнула Кириллу: — Больше не держу. Показал себя, довольно.
Кирилл попятился к дверям с тем же ловким поклоном.
— А братец-то далеко пойдет!
— Ровно столько, сколько позволит его государыня.
У Елизаветы быстро смех на гнев менялся.
— Ты чем-то недоволен, Алексей Григорьевич?
Он бесхитростно, открыто и ревностно глянул на нее — и вдруг совсем не по-мужски, услужливо бухнулся на колени:
— Тяжело… тяжко, государыня! Как мне теперь вести себя?!
Она, как бы отряхивая с себя скучную позолоту, приседая, шлепнула прямо в губы:
— Вот так, Алешенька. Вот так. Быть беседушке ввечеру! Почему не веселиться? Бог весть, где нам завтра быть. Но сегодня-то?.. Сегодняшнее — оно ведь наше, Алешенька. Не сомневайся, сама дам знать…
Она выпрямилась, истинно по-царски, поплыла к дверям, в сторону приемной залы.
Там многие ждали, но никто не решился нарушить покой.