А. С. Секретная миссия
Шрифт:
Ну, а то, что удалось расслышать на языках, которыми он владел, ни малейшего интереса не представляло – обычная пустая болтовня светского приема. Никто не обращал на них внимания, не набивался в собеседники, разве что маски, принадлежавшие прекрасному полу, порой обжигали откровенными взглядами, что опять-таки прекрасно сочеталось с традициями маскарада.
– Вообще-то, мне здесь начинает нравиться, – сказал барон, провожая долгим взглядом рыжеволосую маску, судя по скудному одеянию из прозрачной кисеи, не иначе как вакханку. – Отроду не бывал на маскараде… А ведь недурно.
– Я вас понимаю, друг мой, – сказал Пушкин. –
– Да какие там размышления? Хороша, стервочка…
– Догоните ее и попробуйте завязать знакомство. На маскараде царит некоторая простота нравов…
– Нет уж, – сказал барон, с сожалением провожая взглядом исчезнувшую в пестрой толпе рыжеволосую. – Постараюсь держаться поближе к вам, мало ли что… Ну, где же ваша прелестница, нуждающаяся в помощи рыцаря, чтобы освободиться от злого волшебника?
– Пока что я не вижу никого в ожерелье из красных самоцветов, – сказал Пушкин. – Давайте поднимемся на балюстраду, оттуда легче будет ее высмотреть…
Справа была широкая, устланная алым ковром лестница, ведущая на беломраморную балюстраду, окаймлявшую зал на высоте не менее, чем три человеческих роста. Друзья поднялись по ней, уступая порой дорогу расшалившимся маскам, со смехом сбегавшим вниз. Неловко повернувшись, чтобы его не сшибла с ног прямо-таки взапуски несущаяся вниз парочка в нарядах времен крестовых походов, – Пушкин задел рукой за край мраморного бруса, на манер перил венчавшего невысокие, по пояс человеку, колонны ограждения. Сердоликовый перстень царапнул по мрамору и едва не соскочил с пальца, Пушкин вовремя его подхватил и зажал в кулаке. Глядя на толпу внизу, лениво прислушиваясь к жужжанию разговоров, рассеянно поиграл кольцом, крутя его меж пальцами, а потом из чистого озорства вставил в глаз, как монокль…
И невольно отступил на шаг – так разительно изменилось все вокруг: зал и лестницы, люди в маскарадных костюмах и оркестр. Левым глазом он видел одно, прежнее, зато правым, сквозь кольцо – совершенно другое, обе картины накладывались одна на другую, вызывая головную боль и рябь в глазах, и он быстренько прикрыл левый, невооруженный, так сказать, глаз…
Жуткое предстало зрелище. Вместо мириадов ярких свечей тускло-зеленым и болотно-желтым светом теплились странные огоньки, мраморные перила, возле которых он стоял, оказались не белоснежными и не безукоризненно вытесанными – они потемнели, зияя множеством выщербин, кое-где обвалились, поросли темным мхом, а слева в расселине угнездился даже куст какого-то итальянского растения с жесткими длинными листьями, без единого цветочка. Не было и следа ковров, ни на полу, ни на ступенях, а крыша провалилась, и давным-давно, вместо нее красовался огромный пролом с сохранившимися кое-где остатками покривившихся балок.
Вместо прилежных оркестрантов на хорах приплясывала, бесновалась, гримасничала и прыгала дюжина непонятных мохнатых существ величиной с некрупную собаку – они стучали корявыми сучьями по желтым человеческим черепам, дули в пустотелые кости, а две из них, старательно водя замшелыми палками по закоченевшим дохлым кошкам, представляла собой гнусную пародию на скрипачей. Удивительным образом в результате их усилий получалась та же приятная музыка, которую Пушкин слышал и до того, как догадался посмотреть через кольцо.
Но главное – люди, люди! Какие там
От всего этого веяло даже не страхом – унынием, бессмысленностью, пустотой, мнимостью…
– Что с вами? – тихонько спросил барон. – У вас такой вид, будто привидение узрели…
– В самую точку, Алоизиус, – кривя губы, сказал Пушкин.
Не раздумывая долго, отнял кольцо от глаза и протянул его барону. Ничего не пришлось говорить – Алоизиус, видимо моментально сообразил, что к чему, и точно так же приложил перстень к глазу. Зато Пушкин теперь видел все прежним: затейливые канделябры с мириадами свечек, богатые разнообразные одежды, сияние драгоценностей, очаровательных замаскированных дам с белоснежными плечами и грациозными руками, осанистых кавалеров…
– Вот это влипли, – прошептал барон. – Ну и сборище… Ей-же-ей, а одна вроде бы совершенно настоящая… Эт-то как прикажете понимать?
Пушкин буквально выхватил у него кольцо, приложил к правому глазу, старательно зажмурив левый. В самом деле, в их сторону, непринужденно продвигаясь среди скопища скелетов в отрепьях и соломенных чучел, двигалась особа, несомненно принадлежавшая к миру живых – девушка в коротком древнегреческом хитоне, схваченном на плечах золотыми булавками, оставлявшим обнаженными стройные ноги и безукоризненной формы руки. В черной полумаске, конечно, – но Пушкин моментально узнал стать, походку, фигуру, знакомо уложенные золотистые локоны.
На шее у нее сверкало затейливое ожерелье с доброй парой дюжин красных камней (огоньки свечей отражались в них множеством острых лучиков).
– Это она, – сказал он с нескрываемой радостью. – Значит – она настоящая, живая… Но что же теперь делать?
– Притворяться, будто ничего не произошло, – сказал барон, возвращая ему перстень. – Они пока вроде бы не собираются на нас набрасываться. Авось и обойдется, вдруг это не в нашу честь затеяно, а просто у них тут свой шабаш… Хватайте красотку, и будем потихонечку отступать, пока им на ум не пришла какая-нибудь гнусность касаемо нас…
Рядом с ними остановилась парочка, беззаботно щебетавшая что-то по-итальянски, – если смотреть простым глазом, обыкновенные, несомненные влюбленные, но Пушкин с бароном уже знали, кто это на самом деле, и приложили величайшие усилия, чтобы, сохраняя хладнокровие, не шарахнуться в сторону…
Катарина – слава богу, настоящая! – остановилась перед ним, лукаво посверкивая огромными синими глазами в прорезях маски. В своем откровенном наряде, превосходившем по смелости все границы приличий, она была еще более обворожительна.