Абдулов, гуляющий сам по себе
Шрифт:
– Это я, в смысле... меня?
– вовсе смутился Федя.
– Да ну, какой я такой хороший человек? Плохой я человек. Чего с меня люди доброго видели? Жену вот взять... обижал я ее...
– и, почему-то шепотом, добавил: - И бил...
– Но ананасами кормил?
– поинтересовался Аллах.
– Причем тут ананасы?
– возмутился Федя.
– Разве в ананасах дело? Обижал! Изменял ей, как кот последний, с каждой встречной...
– Но ведь в пятьдесят восьмом году ты ее не бросил?
– обронил
– Из-за Альфии-то?
– Федя заерзал снова, но в глазах его появился сердитый блеск.
– Вы, товарищ Аллах, про Альфию... не надо. Я ее... Да что там, елки-то зеленые! Она, поди, померла давно!
– Отнюдь, - возразил Аллах.
– Живет в Ташкенте, Карасарайская улица, дом...
– Не надо, - сказал Бог.
– Теперь-то какой смысл?
– Чтобы не выпендривался, - отрезал Аллах.
– Чтобы полового разбойника из себя не корчил. И вообще, мне надоело выслушивать, как этот осел сам себя оговаривает. Вот про дочь, про дочь - что ты говорил? Фатих, шакал ты облупленный, ты же любишь дочку!
– Махоркину?
– закричал Федя, вставая.
– Сядь, Федя, - тихо, но очень весомо сказал Бог.
– Дочку любишь?
– Люблю...
– так же тихо ответил ему Федя, опускаясь обратно в кресло.
– Курить бы ей не надо. Ведь маленькая легкими болела. Кашляла так: кх... кх... как чахоточная. Мы с женой ночами сидели, будили друг друга - а никак помрет во сне? Потом брат старший из Казани травок всяких привез - тогда мы ее травками поили.
– Кстати, и братьев надо простить, - посоветовал Бог.
– Спьяну они, по глупости. Сами себя казнят.
– Да ну... не верю... казнят!
– Казнят, - засвидетельствовал Аллах.
– Прощать не призываю, но убивать их не следует.
– Убивать вообще не следует, - сказал Бог.
– В общем, конечно, - уклончиво ответил Аллах.
– По крайней мере, не из-за литра водки.
– Я не буду их убивать, - сурово пообещал Федя.
– Но вот пить дурманящие напитки, - неожиданно зло добавил Аллах, нельзя ни в коем случае!
– Чего там...
– махнул рукой Федя.
– Мне жить осталось с гулькин нос. Рак мозга у меня.
– Не знаю, сколько тебе жить, - возразил Бог, - то есть знаю, но это не важно... но никакого рака мозга у тебя, Федор, нет в помине. А что касается водки, то в этом вопросе Аллах совершенно прав.
– И помолчав, Бог добавил: Можно выпить на праздник.
– И на праздник нельзя, - заспорил Аллах.
– Погодите! Погодите!
– крикнул Федя.
– Вы тут опять поругаетесь, а я главного-то еще не спросил! Что же выходит по вашему, хорошую я жизнь прожил? Не зряшную совсем? А? Как оно выходит-то?
Заскрипели кресла, Бог и Аллах встали.
– На ужин, Федя, - сказал Бог голосом Петровича.
– Как же выходит-то?
–
– На ужин... на ужин...
– На ужин!
– бубнил Петрович.
– А то без нас, понимаешь, все столы займут. Пятнадцатая палата, подъем, вашу маму!
– Я огурцов лучше поем, - сказал Федя.
– И луку.
– Как же без каши?
– Петрович даже расстроился.
– Без горячего жить нельзя.
Справа от меня пронзительно скрипела пружинами кровать: вставал Славка.
– Без горячего можно!
– веселился он.
– Это без горючего нельзя.
И выскочил из палаты: побежал ложку мыть.
– Один про баб, а другой про водку, - начал было Петрович, но замолк, глянул на меня, потом на Федю, и спросил:
– Значит, кашу кушать не будете? Зря!
И вышел, пошел кушать кашу.
– Салат огурцовый уважаешь?
– предложил мне Федя.
– Уважаю, - ответил я.
Мы поставили на тумбочку белую миску, порезали зеленый лук и огурцы, полили подсолнечным маслом, стали хрустеть.
– Федя, а Федя!
– прохрустел я.
– А?
– Тебе девочка под колеса бросалась?
– Курва, - задумчиво сказал Федя.
– На саночках каталась, ну и на дорогу. В темноте-то. А ведь задавишь - разбираться не станут, гады... И я в стенку - хрясь! А если бы разрешили, так я бы всех их давил, кто нарушает. Я и в больницу ее не повез - не будет под колеса лезть.
– Врешь.
Федя отложил ложку и посмотрел на меня недоуменно.
– Я?!
– Ты.
– Да за такие слова... Почему это я вру?
– Потому, - торжественно сказал я, - что ты - очень хороший человек.
Федя внезапно засмеялся.
– С ума ты навернулся, - сказал он беззлобно.
– С дочкой помирись.
– Нет!
– рубанул Федя, жуя.
– Я и жене сказал: пусть эта скотина не вздумает в больницу заявиться - с лестницы спущу под зад коленкой! Скотина. Вот убил бы ее. Я ей говорил: что такое сделаешь - убью. Она меня знает.
– Пошел ты к черту, - посоветовал я, лег, отвернулся.
– Нет, я такой, я пополам не делюсь, - с удовлетворением в голосе продолжал Федя.
– Или люблю, или ненавижу. А если ненавижу - ты хучь режь меня!
Я не откликался.
– Тут интересного зверя показали из мира животных, - начал было Федя.
Но продолжать не стал. Пошелестел газетой "Красная звезда". Доел салат.
– А почему это я хороший человек?
– спросил он наконец.
– И про Олю эту... из-под колес... откуда знаешь?
– Был у меня, Федя, сон, - отозвался я, лежа на боку, спиной к Феде. Будто сидишь ты с Богом и с Аллахом, и они всю твою жизнь перебирают. И выясняется, что ты все-таки человек-то хороший.