Абсолют в моём сердце Часть 1
Шрифт:
– Может, и шпана!
– отзывается Эштон с подозрительной иронией.
– Главное, чтобы наш герой трепачом не оказался и не получил бы пинок под зад!
Народ на поле битвы начинает ржать, и я чётко вижу, что Эштон моего брата УЖЕ вывел из равновесия.
– Это от тебя, что ли, детсад? Молоко вытри с подбородка, Бэмби!
– А если и от меня?
– с этими словами Эштон бросается на открытое, ничем не защищённое пространство.
– Вот ты дурак, Эштон! Тебе конец!
– пророчит во всю глотку Эндрю, давясь от смеха.
– Он не дурак! Он гордый камикадзе!
– возражает ему Дерек, Настин бойфренд.
– Эштон! Завали его!
– пищат хором Кейси, Аннабель и Лурдес, и в этот момент я люблю сестёр самой нежной любовью.
Внезапно слышу наш позывной: «Лёха - косой, набитый колбасой!» Просто кошмарный акцент Эштона вызывает непередаваемую бурю эмоций: народ ржёт так, что никаких комиков не надо! А брат мой слегка так багровеет…
Покидаю свою ёлку, бегу что есть мочи куда условлено, и каково же моё удивление обнаружить, что брат понятия обо мне не имеет, да ему, кажется, вообще нет никакого до меня дела! Вся его багровая злость и внимание сосредоточены на выскочке Эштоне! А меня, похоже, никто даже и соперником не считает! На расстоянии «прямо перед носом» Лёха, наконец, замечает меня, но поздно: моя рука уже совершила свой судьбоносный бросок! Вымученный долгим ожиданием, а оттого намертво слепленный снежный не то что ком, а вообще сугроб, благополучно прилуняется на ясный лик моего единокровного брата, залепив ему всю физиономию, подло проникнув за шиворот и, кажется, даже за пазуху…
На какое-то мгновение на поле сражения воцаряется смертельная тишина, брательник одним медленным движением снимает с лица свой позор, смотрит в мои глаза своими ангельски синими и дьявольски злющими:
– Ну всё, Сонька! Прощайся с жизнью!
– с этими словами он срывается с места, а я не жду – спасаюсь, потому что знаю, чем чревата угроза - он точно закопает меня в сугроб, а я это жесть как не люблю!
Лечу с нечеловеческим визгом от рассерженного поражением Бонапарта, слышу свист, смех, чей-то крик:
– Лёха, так не честно! Подставляй Софье зад!
Внезапно обнаруживаю себя в тупике - на площадке за бассейном, огороженной от следующего далее обрыва к морю толстым стальным поручнем. Тут же торможу, но манёвр нарушает мою устойчивость, в одно мгновение мой чемпионский зад шлепается на невероятно скользкий под снегом мрамор, и прежде чем мой мозг успевает что-либо сообразить, я вылетаю с террасы, снайперски проскочив между поручнем и подлым гранитом…
Haux – the river song
И я под ёлкой. Почти по плечи в сугробе. Не передать словами, как стонет моя задница, и горят исколотые еловыми ветками щёки!
Шок, боль и обида вольным потоком тут же хлещут из моих глаз...
Вижу над собой тень - мужская фигура одним тарзанским прыжком перемахивает через предавшую меня ограду и плюхается рядом со мной в сугроб.
– Ты цела? Не ушиблась? Голова болит? Руки? Ноги? Спина?
– это Эштон.
Я отрицательно мотаю головой, и по какой-то неясной причине голос этого парня, вопросы, которые он задаёт с бесконечной тревогой, вызывают во мне новую бурю эмоций, и я рыдаю…
Эштон тут же прекращает меня трясти и щупать, и … и я впервые в жизни слышу его невыразимо красивый французский:
– Mon Dieu, comment tu m'as effray'e, Sophie! Dieu merci, tu va bien! (Господи, как же ты напугала меня, Софи! Слава Богу, с тобой все в порядке!)
У него такие крепкие, большие руки…
Эштон резко притягивает меня к себе, его пальто распахнуто, и моё лицо оказывается плотно прижатым к тонкой ткани белой рубашки, нежно пахнущей его туалетной водой и чем-то ещё… Это «что-то» настолько приятное, терпкое… Оно погружает меня в очень странное состояние и вызывает в моём невинном теле уже знакомые реакции… Я ощущаю щекой крепкую как камень мышцу его груди и слышу ускоренный раз в сто сердечный ритм: бух, бух, бух…
Мой мозг в эти мгновения не способен понимать что-либо, но звук, который я слышу, прекраснее самой гениальной музыки, запахи, ласкающие мои избалованные рецепторы, вызывают во мне такой ответ, какой не под силу даже самому изысканному и дорогому аромату…
В моём сознании происходит мощный сдвиг, чувства обнажены и опасны как провода высоковольтной линии, по моим нейронам одним нескончаемым потоком идёт цепная реакция со скоростью, ещё не описанной ни одним законом физики…
Я закрываю глаза, чтобы услышать тихий, но чёткий голос своей души: ЭТО ОН! И ни одна моя клетка, ни один мой атом не имеет намерения с ним спорить…
– Да всё нормально, Эштон! Там ёлки и кусты растут не просто так! Твой отец не строит дома, опасные для жизни!
– вещает голос моего брата, повисшего на стальном поручне над нашими с Эштоном головами.
– Расслабься парень, здесь нельзя ни покалечиться, ни убиться! Блин, у него губы белые, Лёш! Тащи валерьянку!
– стебётся Эндрю.
Но я знаю: за этими бестолковыми шутками и напускным спокойствием они оба прячут свой испуг. Всё-таки я могла не так удачно приземлиться! Или приснежиться?
Эштон немного ослабляет хватку, и я слышу уже не такой прекрасный его французский:
– Putains de connards! (Чёртовы придурки!)
– Да ладно тебе, Эш, всё ж обошлось! – мой брат знает «франсе» не хуже, чем я.
– В нашей семье всегда всё кончается хорошо! Выбирайтесь оттуда! Совсем стемнело, сейчас будем фейерверки запускать!
Оба исчезают, но через пару мгновений луноподобная физиономия брата возвращается с сообщением:
– И это, сестра, не хочу огорчать, но своим эпическим полётом «над гнездом кукушки» ты лишила себя права пнуть меня под зад!
– Почему это?!
– отзываюсь.
– Да потому, сестрёнка, что уговор был на пинок от победителя, а не от белки-летяги! Так что прими мои глубочайшие сожаления и искреннее сочувствие, но зад мой такого позора не потерпит!
– Сволочь лживая! Нечестный редиска!
– ору на русском, чтобы у Эштона уши в трубочку не свернулись.
Неожиданно чувствую, как объятия единственного достойного мужчины снова делаются плотнее, и с глубоким вздохом его подбородок опускается на мою макушку. Но с места мы так и не сдвинулись - оказывается, в этом сугробе не только мне так уютно и спокойно.