Ада, или Эротиада
Шрифт:
Оказалось, мистер Рак всего-навсего желал попрощаться — с Иваном Демоновичем (кошмарное ударение на втором «о»), с фрейлейн Адой, с мадемуазель Идой и, конечно же, с мадам. Увы, сказал Ван, тетка с кузиной уехали в город, однако Фил, без сомнения, найдет свою коллегу Иду за сочинительством в саду средь роз. Неужто в самом деле уехали? Да, черт побери, какие сомнения! С глубоким вздохом мистер Рак пожал Ванну руку, воздел глаза к потолку, опустил долу, постукал по перилам своим загадочным розовым рулоном и поплелся вниз в музыкальную залу, где Моцарт начал давать явные сбои. Ван выждал немного, прислушиваясь и невольно строя гримасы, затем вернулся к Аде. Та сидела с книгой на коленях.
— Не могу прикасаться к тебе, вообще ни к чему, надо вымыть правую руку, — сказал Ван.
Собственно, она не читала даже, просто возбужденно и сердито листала с рассеянным
— В жизни не касался более омерзительной, влажной и вялой конечности! — сказал Ван и, чертыхаясь (музыка внизу смолкла), отправился в туалет при детской, где была раковина.
Оттуда из окна он видел, как Рак погрузил свой тяжелый, черный портфель в переднюю корзину своего велосипеда и завихлял прочь, приподнимая шляпу перед безучастным садовником. Устойчивость неловкого велосипедиста заколебалась, взбудораженная этим тщетным жестом: с налета вмазав в изгородь вдоль противоположной стороны дорожки, он грохнулся наземь. Некоторое время Рак пребывал в тесном сплетении с кустом бирючины, так что Ван даже подумывал спуститься вниз к нему на помощь. Садовник повернулся спиной к убогому или пьяненькому музыканту, который, слава Богу, уж и сам выбирался из куста, снова засовывая в корзину свой портфель. И покатил себе кой-как, а Ван, охваченный неизъяснимым отвращением, плюнул в унитаз.
Когда он вернулся в гардеробную, Ады уже там не было. Он обнаружил ее на балконе, где она счищала кожуру с яблока для Люсетт. Добрейший пианист вечно приносил девочке то яблоко, то какую-нибудь несъедобную грушу, то парочку крохотных слив. Как бы то ни было, то был его последний дар.
— Тебя зовет мадемуазель, — сказал Ван Люсетт.
— Ничего, подождет, — произнесла Ада, неторопливо продолжая срезать «идеальную шкурку», изжелта-красный завиток, за исполнением которого с неизменным восхищением следила Люсетт.
— У меня дела! — выпалил Ван. — Надоело все до смерти! Я пошел в библиотеку.
— Ладно, — безмятежно бросила Люсетт, не повернув головы, и тотчас с криком восторга подхватила завершенную завитушку.
Целых полчаса Ван искал книгу, которую сунул не на свое место. Когда же наконец ее обнаружил, выяснилось, что он уже сделал, оказывается, все возможные выписки и больше она ему не требовалась. Он немного полежал на черном диване, но это еще усугубило нестерпимость переполнявшей его страсти. Решил вернуться на верхний этаж лестницей-раковиной. И тут мучительно возникло в воображении навечно врезавшееся в память, фантастически сладостное и до безнадежности неизгладимое видение — она в ту ночь Горящего Амбара взбегает по ступенькам вверх со свечой в руке, он с пляшущим отблеском торопится вдогонку за ее мелькающими ягодичками, подскакивающими плечиками и развевающимися волосами, и пляшут тени на желтой стене, обволакивая их бегство вверх громадными черными геометрическими наплывами. Оказалось, дверь на третий этаж заперта изнутри, пришлось вновь спускаться в библиотеку (тут над воспоминаниями возобладало тривиальное раздражение), чтоб воспользоваться парадной лестницей.
Подходя к излучавшей яркий свет балконной двери, Ван услыхал, как Ада втолковывает что-то Люсетт. Должно быть, что-то забавное — не помню что и ничего на ум не приходит. Обычно Ада спешила завершить фразу до того, как ее разберет смешинка, но порой, как сейчас, рвущийся смех заставлял ее выстреливать словами, и тогда приходилось, чтоб не растерять их, поскорей закончить фразу, спеша еще сильней, придерживая смешинку, так что последнее слово вылетало в сопровождении трехкратно-раскатного, звучного, грудного, чувственного, такого уютного смеха.
— Ну а теперь, золотко, — добавила Ада, чмокнув Люсетт в пухлую, с ямочкой, щеку, — сделай одолжение, сбегай вниз, скажи бяке Бэлль, что тебе уж давным-давно пора пить молоко с petite-beurre [200] . Живо! А тем временем мы с Ваном отправимся в ванную — или еще куда-нибудь, где есть большое зеркало, — и там я его постригу; ему это так необходимо. Верно, Ван? А, знаю куда пойти!.. Давай, Люсетт, скоренько, скоренько!
200
Сухим печеньем (фр.).
34
Опрометчиво было с их стороны пуститься в шалости под силихэмским кедром. Все время, пока ее не опекала психопатка гувернантка, пока ей не читали книжек, не гуляли с ней или не укладывали спать, Люсетт делалась сущим злосчастьем для нашей парочки. С наступлением темноты — если только в саду, пируя, к примеру, в компании гостей, не разгуливала Марина под новыми шарообразными золотистыми садовыми светильниками, сиявшими там и сям, ярко высвечивая листву, вливая керосиновую примесь в ароматы гелиотропа и жасмина, — влюбленные могли укрыться поглубже в темень зарослей и оставаться там, покуда nocturna, пронзительный полуночный ветерок, не принимался будоражить листву, «troussant la raim'ee» [201] , как грубо выражался Прыщ, ночной сторож. Однажды он, осветив фонарем изумруд зелени, наткнулся на них, да пару раз мимо с приглушенным смешком тенью мелькнула Бланш, спешившая на случку в каком-то еще более укромном местечке с этим загодя подкупленным, старым, но еще хоть куда жуком-светляком. Но весь день ждать прихода благословенной ночи было крайне невыносимо для нетерпеливых любовников. Потому они зачастую, как и в прежние времена, уже к обеду задолго до ужина успевали натрудиться до изнеможения. Однако Люсетт, казалось, подглядывает за ними из-за каждой ширмы, маячит в каждом зеркале.
201
Задувая под юбку (фр.).
Они попробовали пристроиться на чердаке, но приметили, как раз вовремя, прореху в полу, сквозь которую просвечивал угол бельевой, где сновала туда-сюда в корсете и нижней юбке вторая горничная, Франш. Они с изумлением озирались — неужто можно предаваться нежным страстям среди этих сломанных ящиков с торчащими гвоздями или протискиваться в слуховое окно на крышу, где только безмозглые загорелые бесенята и могли удержаться, чтоб не угодить на растопыренные вилами ветки гигантского вяза.
Была еще, правда, галерея-тир, завешенное восточными гардинами укрытие под скатом крыши. Но теперь там кишмя кишели клопы, воняло застоявшимся пивом и было так грязно и мерзко, что и подумать страшно, чтоб раздеться и опускаться на этот диванчик. Всего и мог разглядеть там Ван, что бедра слоновой кости его новой Ады, но в первый же раз, когда стиснул их, она прямо в разгар охватившего его неземного блаженства и не прерывая своих ответных толчков, велела, чтоб он взглянул через ее плечо в оконце, подоконник которого продолжали сжимать ее пальцы, не видать ли на подходе Люсетт, скачущей с прыгалкой по тропинке меж кустов.
Подобные же инструкции повторились и еще раза два-три при тех же обстоятельствах. Люсетт была способна подобраться и поближе, например, сорвав лисичку и недоумевая, стоит ли есть ее сырой, или же охотясь за кузнечиком, а то и следуя естественным потребностям легкомысленных игр и беззаботных причуд. Она могла объявиться в самом центре поросшей травой спортивной площадки у запретного павильона и с видом равнодушно-невинным раскачивать старые качели-доску, навешенные на длинный высокий сук Плешивика, — частично утратившего листву, но все еще могучего старого дуба (обнаруженного — да-да, Ван, я помню! — на столетней давности литографическом изображении Ардиса, исполненном Петером де Растом{72}, где под сенью того, пока еще юного, гиганта расположились четыре коровы и парень в рубище и с обнаженным плечом). Стоило нашим влюбленным (тебе ведь нравится это авторское притяжательное местоимение, правда, Ван?) в очередной раз взглянуть в окошко, Люсетт непременно раскачивала на доске упиравшегося таксика или поглядывала вверх, как бы ища взглядом дятла, или, после множества смешных вихляний неспешно взгромоздясь на доску о двух серых петлях, принималась тихонько, осторожно, будто впервые в жизни, раскачиваться, в то время как кретин Дэк тявкал на запертую дверь павильона. Люсетт с такой ловкостью наращивала обороты, что Ада и ее кавалер, теряя, что вполне понятно, в возрастающем наслаждении бдительность, не всегда могли вовремя предвосхитить момент, когда их засекало появление розовой, круглой, усеянной веснушками мордашки, нацелившей взгляд зеленых глаз на сей восхитительный тандем.