Ада, или Радости страсти
Шрифт:
– Скажи-ка, Дик, тебе не доводилось встречаться в Штатах с игроком по имени Планкетт? Когда я водил с ним знакомство, это был такой лысый, пасмурный малый.
– Планкетт? Планкетт? Наверное, я его уже не застал. Это тот, который подался в священники или что-то такое? А почему ты спрашиваешь?
– Он приятельствовал с моим отцом. Великий был художник.
– Художник?
– Ну да, художник. Я тоже художник. Полагаю, и ты считаешь себя таковым. Это свойственно многим.
– А что, собственно, такое «художник», черт его подери?
– Подпольная обсерватория, – быстро нашелся Ван.
– Это, не иначе, из какого-то новомодного романа, – сказал Дик, бросая сигарету, сожженную им в несколько жадных затяжек.
– Нет, это из Вана Вина, – ответил Ван Вин.
Дик устремился обратно к столу. Слуга Дика принес вино. Ван же укрылся в уборной и принялся «лечить колоду», как именовал эту процедуру старый Планкетт. Помнится, в последний раз он колдовал над картами, показывая фокусы Демону, не одобрившему их покерного покроя. Хотя нет, был еще один случай, в клинике, когда он пытался расположить к себе спятившего фокусника, неподвижная идея которого состояла в связи сил тяготения с кровообращением Высшего Существа.
В своем мастерстве – как и в глупости «милорда» – Ван был вполне уверен, однако сомневался, что сможет продержаться на должном уровне в течение достаточно долгого времени. Он жалел Дика – вне роли прощелыги-любителя тот представлял собой добродушного увальня с одутловатой физиономией и дряблым телом (ткни такого перышком, он и повалится), – к тому же Дик откровенно признавался, что, если родные по-прежнему будут отказываться оплатить его колоссальные (и банальные) карточные долги, ему придется перебраться в Австралию и завести там новые, да еще подделать дорогой несколько чеков.
Ныне, как он constatait avec plaisir своим жертвам, лишь несколько сотен фунтов отделяли его от долгожданного берега – от порога минимальной суммы, необходимой, чтобы утихомирить самого лютого из кредиторов, – распространяясь об этом, он продолжал с беспечной поспешностью обдирать жалостных Жана и Жака, пока наконец не обнаружил у себя на руках тройку честных тузов (любовно сданных Ваном), в противовес которым Ван соорудил для себя скромных четыре девятки. Последовал блеф – хороший блеф против лучшего; и вслед за тем как Ван всучил отчаянно мерцавшему и вспыхивавшему молодому лорду хорошие, но недостаточно хорошие карты, мученичество последнего подошло к неожиданному концу (в тумане заламывали руки лондонские портные, а ростовщик, знаменитый св. Святоша Чусский, уже добивался встречи с родителем Дика). После самой ожесточенной на памяти Вана торговли Жак раскрыл жалкую couleur [92] (как он ее предсмертным шепотом поименовал), и Дик проиграл, предъявив стрит-флеш против рояль-флеша своего истязателя. Ван, до этой поры без особых стараний скрывавший от глупых стеклышек Дика свои деликатные манипуляции, теперь с удовлетворением приметил, что тот успел углядеть второго джокера, мелькнувшего в его, Вана, ладони, когда он смел со стола и прижал к груди «радугу из слоновой кости», – Планкетта буквально распирала поэзия. Близнецы повязали галстухи, влезли в сюртуки и сообщили, что им пора.
92
Масть (фр.).
– Как и мне, Дик, – сказал Ван. – Жаль, что ты так полагался на свои хрустальные шары. Я часто задумывался, отчего это по-русски – мне кажется, у нас с тобой есть общие русские предки, – ты выглядишь точь-в-точь как «школьник» по-немецки – правда, без умляута, – произнося это, Ван протянул впавшим в восторженное остолбенение французам возмещавший их убытки, наспех подписанный чек. Затем он сгреб ладонью карты и фишки и швырнул их Дику в лицо. Снаряды еще свистели в воздухе, как он уже пожалел об этом жестоком и пошло-красивом жесте, ибо его ничтожный противник не мог ответить чем-то хоть сколько-нибудь похожим, но сидел, прикрыв рукою один глаз и оглядывая другим, тоже отчасти кровоточащим, разбитые очки, между тем французы суетились, наперебой предлагая ему носовые платки, от которых он добродушно отмахивался. Розовая заря трепетала в зеленом Сиринити-Корт. Трудолюбивый старик Чус.
(Здесь следовало бы поставить значок, помечающий рукоплескания. Приписка Ады.)
Внутренне Ван продолжал рвать и метать остаток утра, но затем, разнежась в горячей ванне (лучшей в мире советчице, наставнице и вдохновительнице, не считая, разумеется, сиденья унитаза), решил на письме – на письме, вот верное выражение – попросить у надутого надувалы прощения. Он еще одевался, а уж посыльный доставил ему записку от лорда Ч. (приходившегося двоюродным братом одному из приятелей Вана по Риверлэйну), – великодушный Дик предлагал в погашение долга добиться для Вана членства в клубе «Вилла Венус», в котором состоял весь его клан. Ни один молодой человек восемнадцати лет не мог и мечтать о столь щедром подарке. Это был пропуск в рай. Недолго поборовшись со своей перегруженной совестью (и он, и она ухмылялись, точно давние приятели по спортивному залу), Ван решил принять предложение Дика.
(По-моему, Ван, тебе следует пояснить, почему ты, Ван, самый гордый и чистый из людей, – я говорю не о низменной физиологии, тут мы все одинаковы, – почему ты, чистый Ван, смог принять предложение прощелыги, несомненно продолжавшего «мерцать и вспыхивать» и после того фиаско. По-моему, тебе следует указать, primo, [93] что ты переутомился, слишком много работая, и, secundo, [94] что тебе претила мысль о том, что прощелыга сознает, что, хоть он и прощелыга, ты все равно не станешь его разоблачать и оттого его положение остается, так сказать, безопасным. Правильно? Ван, ты слышишь меня? По-моему…)
93
Во-первых (лат.).
94
Во-вторых (лат.).
Не так уж и долго ему оставалось «мерцать». Лет пять или шесть спустя Ван, будучи в Монте-Карло, проходил мимо кафэ под открытым небом, как вдруг чья-то лапа вцепилась ему в локоть, – он обернулся и увидел сияющего, румяного и сравнительно респектабельного Дика Ч., склонившегося к нему над петуньями решетчатой балюстрады.
– Ван, – гаркнул он, – поздравь, я покончил с дерьмовыми стеклышками! Послушай: единственное, что никогда не подводит, это крапленые карты! Погоди, еще не все, представь, они додумались до микроскопического керна – действительно микроскопического – зернышко эйфориона, драгоценного металла, – суешь такое под ноготь, невооруженным глазом его не увидать, но один крохотный сектор у тебя в монокле устроен так, что увеличивает метки, которые ты им накалываешь – будто блох давишь – на каждой сданной тебе карте, представь, что за роскошь – ни приготовлений, ни реквизита, ничего! Крапишь себе да крапишь! Крапишь да крапишь!
Пока Ван удалялся, добрейший Дик все еще заходился в радостном крике.
29
В середине июля 1886-го, в то время как Ван выигрывал турнир по настольному теннису на борту «роскошного» парохода (которому ныне требуется целая неделя, чтобы добраться от Дувра до величаво-белых вершин Манхаттана!), Марину, обеих ее дочерей, их гувернантку и двух горничных трепали на каждой остановке поезда, шедшего из Лос Ангелеса в Ладору, более или менее одновременные приступы русской «инфлуэнцы». В отцовском доме Вана поджидала полученная 21 июля (в милый день ее рождения!) гидрограмма из Чикаго: «дадаистский impatient [95] пациент прибудет место между двадцать четвертым и двадцать седьмым позвони дорис возможна встреча поклон соседство».
95
Нетерпеливый (англ.).
– До боли напоминает «голубянки» (petits bleus), которые любила посылать мне Аква, – со вздохом заметил Демон (машинально вскрывший послание). – А нежное Соседство, часом, не из знакомых мне девиц? Потому что, сколько ты ни пыхти, это как-то не схоже с посланием от одного доктора к другому.
Ван поднял глаза к плафону Буше на потолке малой столовой и в насмешливом восторге перед Демоновой проницательностью покачал головой. Да, разумеется. Ему придется нырнуть вглубь страны до самого Клонпо (анаграмма «поклона», понимаешь?), в сельцо, которое называется совсем как Летгам, только наоборот (понимаешь?), чтобы навестить сумасшедшую художницу по имени то ли Дорис, то ли Ордис, рисующую исключительно лошадок да мышиных жеребчиков.