Ада, или Радости страсти
Шрифт:
Он налил себе еще стакан коньяку и потратил нелепый миг на попытку припомнить, чем он, черт возьми, только что занимался, – да, поллифон.
Последний замолк намертво, но вновь зажужжал, едва он положил трубку, и в тот же миг в дверь тихо постучала Люсетта.
– La dur'ee… Ради бога, ну что ты стучишь… Нет, Полли, ты-то как раз стучи – это я моей малышке кузине. Хорошо. La dur'ee не есть синоним длительности, ибо оно пропитано – да, как «пропитание» – мыслью того или иного философа. А теперь что не так? Не знаешь, dor'ee [213] или dur'ee? [214] D, U, R. Я думал, французский тебе знаком. Ах вот оно что. Пока.
213
Счастливица (фр.).
214
Продолжительность (фр.).
– Моя
– В сущности, – заметила Люсетта, стряхивая с продолговатого конверта каплю содовой, – Бергсон годится только для очень молодых или очень несчастных людей, вроде этой неизменно доступной rousse.
– За уловление Бергсона, – сказал падший преподаватель, – тебе dans ton petite cas [215] причитается четыре с минусом, никак не больше. Или мне лучше вознаградить тебя поцелуем в твой krestik – чем бы он ни был?
215
В данном случае (фр.).
Морщась и свивая ноги, наш молодой Вандемонец беззвучно выругал состояние, в которое его теперь уже необратимо поверг образ четырех угольков, горящих по концам рыжего крыжа. Одним из синонимов слова «условие» является «состояние», а прилагательное «human» [216] может быть истолковано как «мужское, постигшее мужчину» (поскольку L’Humanit'e означает «мужской пол»), именно в этом духе, дорогая моя, и перевел недавно Лоуден название дешевенького романа malheureux [217] Помпье «La Condition Humaine», [218] в котором, кстати, слово «Вандемонец» сопровождается уморительной сноской: «Koulak tasmanien d’origine hollandaise». [219] Выстави ее, пока не поздно.
216
Человеческий (англ.).
217
Злополучного (фр.).
218
«Условия человеческого существования» (фр.).
219
«Тасманский кулак голландского происхождения» (фр.).
– Если ты серьезно, – сказала Люсетта, проводя языком по губам и сужая потемневшие глаза, – тогда, мой душка, можешь сделать это прямо сейчас. Но если ты надо мной смеешься, значит ты отвратительно злой Вандемонец.
– Оставь, Люсетта, оставь, это слово означает «маленький крест», вот и все, ведь ничего же больше? Какой-нибудь талисман? Ты только что упомянула о красном шпыньке или пешке. Что-то, что ты носишь или носила на шейной цепочке? Коралловый желудек, glanduella [220] весталок Древнего Рима? Да что с тобой, голубка моя?
220
Желудек (лат.).
По-прежнему не отрывая от него пристального взгляда, она сказала:
– Что ж, воспользуюсь случаем, объясню, хотя это одна из «нежных башенок» нашей сестры, я думала, ты знаком с ее словарем.
– А, знаю, – воскликнул Ван (трепеща от злого сарказма, кипя от непонятного гнева, который он вымещал на рыжем козленочке отпущения, на наивной Люсетте, единственное преступление которой состояло в том, что ее переполняли призраки, слетавшие с других неисчислимых губ). – Конечно, теперь я вспомнил. То, что в единственном числе составляет позорное пятно, во множественном
– Нет, все много проще, – сказала терпеливая Люсетта. – Давай вернемся в библиотеку, где ты отыскал ту штучку, торчавшую в ящичке…
– «Z» значит Земский. Как я и думал, ты похожа на Долли, которая – еще в премиленьких панталончиках – держит в кулачке фламандскую гвоздику на библиотечном портрете, красующемся над ее экскретином.
– Нет-нет, – сказала Люсетта, – это посредственное полотно, осенявшее твои штудии и любовные игры, висело в другом конце библиотечной, ближе к чулану, над книжным шкапом со стеклянными створками.
Будет ли конец этой муке? Не могу же я вскрыть письмо при ней и зачитать его вслух для развлеченья публики. Я не владею искусством размерять свои вздохи.
– Как-то раз, в библиотечной, встав коленями на палевую подушку, что лежала на чиппендейловском кресле, придвинутом к овальному столику на львиных лапах…
[Описательная интонация укрепляет нас в мысли, что эта речь имеет эпистолярный источник. – Изд.]
– …я застряла в последнем туре «Флавиты», имея на руках шестерку Buchstaben. Напоминаю, мне было восемь лет, анатомии я не изучала, но старалась из последних сил не отставать от двух вундеркиндов. Ты, осмотрев мой желобок, окунул в него пальцы и начал быстро перебирать косточки, стоявшие в беспорядке, образуя что-то вроде ЛИКРОТ или РОТИКЛ, и Ада, заглянув через наши головы, утопила нас в вороных шелках, а когда ты закончил перестановку, она тоже чуть не кончила, si je puis le mettre comme ca (канадийский французский), и вы оба повалились на черный ковер в приступе необъяснимого веселья, так что я в конце концов тихо соорудила РОТИК, оставшись при единственном своем жалком инициале. Надеюсь, я достаточно тебя запутала, Ван, потому что la plus laide fille au monde peut donner beaucoup plus qu’elle n’a, а теперь давай, скажи мне: «прощай, твой навеки».
– Пока цела эта машина.
– «Гамлет», – отозвалась лучшая из студенток младшего преподавателя.
– Ну хорошо, хорошо, – ответил ее и его мучитель, – однако знаешь, медицински образованному игроку в английский «Скрэббл» потребовались бы еще две буквы, чтобы соорудить, допустим, STIRCOIL, известную смазку для потовых желез, или CITROILS, который конюшенные юноши втирают своим кобылкам.
– Прошу тебя, перестань, Вандемонец, – взмолилась она. – Прочти ее письмо и подай мне шубку.
Но он продолжал, и лицо его дергалось:
– Я изумлен! Я и помыслить не мог, что вскормленная в неге отроковица, чей род восходит к скандинавским королям, великим русским князьям и ирландским баронам, способна усвоить язык сточной канавы! Да, ты права, ты ведешь себя как кокотка, Люсетта.
В грустной задумчивости Люсетта сказала:
– Как отвергнутая кокотка, Ван.
– О моя душенька, – воскликнул Ван, внезапно раскаявшийся в своей черствой жестокости. – Пожалуйста, прости меня! Я больной человек. Четыре последних года меня терзает консангвинеоканцероформия – таинственная болезнь, описанная Кониглиетто. Не опускай на мою лапу своей прохладной ладошки – это может только приблизить твой и мой конец. Продолжай свой рассказ.
– Итак, научив меня простым упражнениям для одной руки, в которых я могла практиковаться наедине с собою, жестокая Ада покинула меня. Хоть, правда, по временам мы все же делали это вместе то там, то сям – на ранчито каких-то знакомых, после приема гостей; в белом «Салуне», который она учила меня водить; в летящем по прериям спальном вагоне; и в грустном, грустном Ардисе, где я провела с нею одну ночь перед отъездом в Куинстон. Ах, я люблю ее руки, Ван, потому что на одной из них такая же родинка (small birthmark), потому что пальцы их так длинны, потому что, в сущности говоря, это руки Вана, отраженные в уменьшающем зеркале, в ласкательной форме, in tender diminitive [221] (разговор, как то нередко случалось, когда членам этой странной семьи – благороднейшей из семей Эстотии, славнейшей на Антитерре, – точнее, членам той ее ветви, что носит имя Винов-Земских, – выпадали чувствительные минуты, пестрел русскими оборотами – особенность, недостаточно последовательно выдержанная в настоящей главе, – читателя ждет неспокойная ночь).
221
В уменьшительно-ласкательной форме (англ.).