Ада, или Радости страсти
Шрифт:
– Она покинула меня, – продолжала Люсетта, причмокнув уголком рта и проведя равнодушной ладонью вверх-вниз по бледному, как ее тело, чулку. – Да, она завела довольно печальный романчик с Джонни, молодой звездой из Фуэртевентуры, c’est dans la familie, [222] ее coeval (однолетком), внешне почти неотличимым от нее, более того, родившимся с нею в один год, в один день, в одно и то же мгновение…
Тут глупенькая Люсетта допустила промашку.
– А вот этого быть не может, – прервал ее смурый Ван, уже принявшийся раскачиваться из стороны в сторону со сжатыми кулаками и наморщенным челом (как хотелось бы кое-кому приложить смоченный в кипяченой воде Wattebaush – словцо, которым бедный Рак обозначал ее влажные арпеджиации, – к спелому прыщу на его правом виске). – Этого просто не может быть. Никакой треклятый близнец не вправе похвастаться этим. Даже те, которых увидала Бриджитт, рисующаяся моему воображению смазливой девчушкой с пляшущим на торчащих сосцах пламенем свечи. Временной разрыв между рожденьем двойняшек, – продолжал Ван голосом безумца, сдерживаемым столь образцово, что он казался сверхпедантичным, – редко составляет меньше четверти часа – время, потребное измотанной матке, чтобы передохнуть, полистав женский журнал, и оправиться, прежде чем она возобновит свои неаппетитные сжатия. В совсем уже редких случаях вагина просто-напросто продолжает автоматическую пальбу, и тогда доктору удается без особых хлопот вытянуть наружу второе отродье, про которое говорится при этом, будто оно появилось на свет, допустим, тремя минутами позже – что в династических соревнованиях – вдвойне удачных, приводящих весь Египет в неистовство, – может считаться, и считалось, даже более важным, чем финиш марафона. Однако живые твари, сколько б их ни было, никогда не рождаются `a la queue-leu-leu. «Одновременные близнецы» – это терминологическое противоречие.
222
Это семейная черта (фр.).
– Well, I don’t know (ну уж не знаю), – пробормотала Люсетта (верным эхо воспроизводя в этой фразе жалобную интонацию матери, по видимости признающей свою ошибку и неосведомленность, но старающейся хотя бы отчасти – едва приметным кивком, скорей снисходительным, чем согласным, – притупить и принизить опровержительную реплику собеседника). – Я только хотела сказать, – продолжала она, – что он был красивым испано-ирландским юношей, темноволосым и бледным, и многие принимали их за близнецов. Я ведь не назвала их двойняшками. Или «дройней».
«Дройней? Дройней? Кто так произносил это слово? Кто? Кто? A dripping ewes-dropper in a dream? [223] Живы ль еще те сиротки?» Однако послушаем, что дальше скажет Люсетта.
– Примерно через год Ада узнала, что он состоит на содержании у старого педераста, и прогнала его, и он застрелился на морском берегу, во время прибоя, но серферы и сержанты, то есть surgeon’ты (хирурги), спасли ему жизнь, однако мозг его поврежден, и он никогда уже не сможет сказать ни единого слова.
223
Букв.: «Приснившийся, насквозь промокший пастух, растерявший своих овечек» (англ.). Каламбур, построенный на «eyedropper» (глазная пипетка) и «leavesdropper» (роняющий листья) из Адиного (переделанного Ваном) перевода Коппе на с. 284.
– Всегда полезно иметь про запас немого, – угрюмо откликнулся Ван. – Теперь ему по силам сыграть безъязыкого евнуха в картине «Стамбульский буль-буль» или переодетого кухонной девочкой конюшенного мальчика, являющегося с важным известием.
– Ван, я тебе не наскучила?
– Ну что ты, я уже ухватил суть, уже нащупал прелестно сочащуюся и вздрагивающую историю болезни.
Ведь и правда, куда как неплохо – за три года угробить троих, успев между тем пронзить стрелою четвертого. Сногсшибательный выстрел, Адиана! Интересно, кто следующим угодит в ягдташ?
– Ты не должен выпытывать у меня подробности утоляющих, опаляющих, отвратительных ночей, которые мы проводили с нею до появления несчастного юноши, да и после, пока не нашелся новый разлучник. Если бы кожа моя была холстом, а ее губы кистью, ни единый вершок моего тела не остался бы нерасписанным, и наоборот. Ты в ужасе, Ван? Мы мерзки тебе?
– Напротив, – ответил Ван, довольно сносно изображая похабный смешок. – Не будь я гетеросексуальным самцом, я стал бы лесбиянкой.
Пошлая реакция Вана на сыгранную ею сценку, на ее отчаянное лукавство, вынудила Люсетту отступить, опустить, так сказать, руки перед черным провалом, перед публикой, время от времени дающей о себе знать гнетущим покашливанием – то там, то сям, в незримой, но вечной зале. Он в сотый раз взглянул на синий конверт, ближний длинный край которого лег не вполне параллельно лоснистой красной кромке буфета, левый верхний угол наполовину ушел под поднос с содовой и коньяком, а правый нижний указывал на лежавший рядышком любимый роман Вана «Трехликий знак».
– Я бы с удовольствием снова повидался с тобой в ближайшее время, – сказал Ван, прикусывая большой палец, проклиная возникшую паузу, изнывая от желания узнать, что таит синий конверт. – У меня теперь есть квартира на Алекс-авеню, приезжай, поживи в ней. В комнате для гостей полным-полно berg`eres, torch`eres [224] и кресел-качалок, совсем как в будуаре твоей матери.
Люсетта присела в книксене, изогнув `a l’Am'ericaine [225] уголки печального рта.
224
Покойных кресел, торшеров (фр.).
225
По-американски (фр.).
– Ты сможешь приехать на несколько дней? Обещаю вести себя подобающим образом. Приедешь?
– Мои понятия о подобающем могут не совпасть с твоими. И как же Кордула де Прей? Она возражать не будет?
– Квартира принадлежит мне, – сказал Ван, – кроме того, Кордула теперь называется госпожой Иван Дж. Тобак. Они сейчас making follies во Флоренции. Вон ее последняя открытка. Портрет Владимира-Христиана Датского, который, если ей верить, как две капли воды похож на ее Ивана Джованновича. Взгляни.
– Кому нынче интересен Састерманс, – заметила Люсетта, нарочитостью отклика, похожего на ход коня или на rovesciata [226] южноамериканского футболиста, уподобляясь своей единоутробной сестре.
Нет, это вяз. Полтыщи лет назад.
– Его предком, – продолжал суесловить Ван, – был прославленный, или, выражаясь иначе, fameux русский адмирал, который дрался на дуэли 'ep'ee [227] с Жаном Нико и именем которого названы острова то ли Тобаго, то ли Тобаковы, не помню, все это было давно, полтыщи лет назад.
226
Финт (ит.).
227
На шпагах (фр.).
– Я упомянула ее лишь потому, что прежние возлюбленные нередко выходят из себя вследствие ошибочных выводов – подобно кошке, которая, не управившись перескочить забор, убегает без повторных попыток – и без оглядки.
– Кто рассказал тебе об этой скабрезной корделюдии – я хотел сказать, интерлюдии?
– Твой отец, mon cher, [228] мы много видались на Западе. Ада поначалу решила, что Стукин – вымышленное имя, что ты дрался на дуэли совсем с другим человеком, но это было еще до того, как пришло известие о смерти другого в Калугано. А Демон сказал, что тебе следовало просто отлупить его палкой.
228
Мой милый (фр.).
– Не получилось, – сказал Ван, – гнусная крыса уже догнивала на больничной койке.
– Я говорю про Стукина, – вскричала Люсетта (обратившая свой визит черт знает во что), – а не про моего несчастного, всеми преданного, отравленного, ни в чем не повинного учителя музыки, которого даже Аде, если она не врет, не удалось избавить от импотенции!
– Дройня, – откликнулся Ван.
– Не обязательно его, – ответила Люсетта. – Любовник его жены играл на тройной виоле. Послушай, я возьму какую-нибудь книгу (роясь на ближней полке – «Гитаночка», «Клише в Клиши», «Мертваго навсегда», «Уродливый новоангличанин»), и свернусь клубочком, комонди, в соседней комнате, пока ты будешь… О, обожаю «Трехликий жезл».