Адаптация
Шрифт:
– Два… сердца?
– Да. Вчера утром я узнала, что беременна от тебя. Почти месяц уже. Это когда я говорила по телефону с твоим отцом, помнишь? И мы потом… Теперь во мне живет новое сердце. Это наш детеныш. Он нас не видит, он только стучит. Знаешь, первое, что появляется внутри материнского организма – это сердце. Уже потом оно обрастает плотью, кровью, рефлексами… Но сначала – сердце. Оно застучало во мне тогда, четыре недели назад. Слышишь? Он уже не станет человеком, ну и что ж с того? Он все-таки пожил немного во мне… Как ты думаешь, нам не будет троим холодно, когда мы…
– Нет. Конечно же нет, Лиза! Ты не знаешь, кто он – девочка, мальчик?
– Не знаю… Просто человек.
–
– Да. Словно погружаешься в теплый сон.
– Или в ванну с теплой водой.
– Вот, мы вернулись в воду, как хотели.
– Конечно, мы ведь и идем по воде.
– Помнишь, я хотела, чтобы я чуть-чуть пережила тебя?
– Помню! Но не знаю, смогу ли я умереть раньше… – тихо засмеялся я. – Давай уж как получится, хорошо?
– Хорошо, – с таким же тихим звоном засмеялась она.
– Тебе тепло?
– Да. И ему, сердцу, тоже тепло, я чувствую…
– Ничего, что он прожил только месяц, это ведь тоже жизнь, да?
– Конечно, и секунда, наверное – это целая огромная жизнь. А тут – целых четыре недели… Это может, как двести лет…
– Он долгожитель, наш маленький… Ты хорошо сказала о секунде, очень хорошо… Знаешь, что-то я вспомнил сейчас о секунде, что-то очень хорошее…
– Конечно! Ведь это же все равно намного больше и лучше, чем совсем ничего, чем ни единой секунды жизни, чем нежизнь…
– Да, да… мне надо только вспомнить…
– Ведь не может быть, чтобы одна секунда хоть чего-то, но значила. Ведь если бабочка умирает за день, значит, она не просто так мало живет, и это не мало?
– Да… где-то я видел эту секунду… и помнил, помнил, как много может вместиться в ней жизни… Мне надо ее найти…
– Я помогу тебе, милый, давай вместе… Господи, как темно. Я почти не вижу тебя! Давай искать…
– Мне очень надо вспомнить, родная… мне кажется, это важнее всего… Неужели что-то одно может быть важнее всего!
– Может, может! Я всегда это знала, хотя и не знаю, что это… Но мы ищем, мы это найдем…
– Это было где-то там, в тепле, на солнце, на желтом солнце, в боли, в нескончаемой боли…
– Да, да… если у тебя осталось несколько минут, даже несколько секунд – вечность туда вполне может вместиться. Даже если одна секунда осталась. Это ведь довольно много – целая секунда времени. Посчитай, закрыв глаза: раз, и-и… И если не сфальшивить и делать, или хотя бы думать, в эти два длинных счета только лишь абсолютную правду – то все получится.
– Господи, как темно… я даже не вижу сейчас тебя, хотя прикасаюсь к твоему носу и целую его… Кто говорит сейчас эти слова – я или ты? Что происходит? Что… Кто мы… Откуда?.. Ведь не может же быть, чтобы было так темно! Мы – умираем?!
– Мне холодно, любимый…
– Что? Ты – еще здесь? Мы – еще здесь?
– Ты, кажется, хотел вспомнить о секунде.
– Что? Кто это? Ты?
– Милый, я здесь. И… мне страшно холодно.
– Мне тоже… Почему же говорили, что замерзать тепло… Нам должно быть тепло…
– Я… замерзаю…
– Я тоже. Господи, какой холод… О чем я думал? О чем хотел сказать? Как же холодно здесь, как больно!
– Ты хотел о секунде…
– Да, ты хотел мне сказать о ней…
–
– Это я, мой хороший, я… Я… не могу согреться… совсем…
– Нет! Это нет! Это…
– Ты говорил о секунде… – О последней…
– Какой? О какой?
– О последней…
Не видя ее, я почувствовал, что ее глаза закрываются. Я обнял и прижал к себе ее голову – но она была уже холодной… Волосы – льдинки… Только щеки еще теплые… Что? О последней секунде? Умереть позже меня? Небо вверху медленно выключалось, словно гигантский экран телевизора… Нет! Нельзя умирать, не доделав, не дожив, нельзя. Вспомни, ты вспомни… Ты должен вспомнить. Что? Это что-то очень важное, важнее этого не бывает ничего на свете. – Знаешь что, – услышал я голос Сида из ванной. – Я тут подумал недавно, что хорошо было бы до смерти решить один главный вопрос. – Какой вопрос? – удивился я. – И почему до смерти? – До того, в смысле, как умрешь… – Сид, вытирая руки полотенцем, выходил в коридор. – Было бы обидно умереть и не решить этого вопроса. – Что же это за главный вопрос? Сид сузил влажные глаза, с улыбкой кивнул в мою сторону. – Ты знаешь. – Напомни. – Кто мы такие, откуда пришли и кто нас такими вот сделал, – буднично говорил Сид. – К чему все это, – он махнул рукой, обводя глазами все вокруг. – Почему это я, а ты – это ты, почему мы не камни и не пни, а вот такие, как сейчас… Почему мы такие фантастичные, – Сид взял себя руками за голову, – вот такие, с дырками рта, с кровью, глазами, с членом, с мозгами, с мыслями о смысле жизни… почему шевелимся, ходим… почему это мы? – Ты хочешь сказать… – начал я. И тот час же что-то вспыхнуло надо мной, словно гигантское пламя свечи, вспыхнуло… как экран… Я вижу! Вот оно – неужели я вижу? Секунду? Да… холм, люди, три деревянных креста с распятыми на них. Еще задолго до той самой секунды разбойнику, висящему на кресте, сказали: вот, если уверуешь вот прямо сейчас, до смерти… то все, смерти не будет, а будет небесное царство… и ты будешь в нем… И он… вдруг поверил… всего секунду… Лиза… Что-то сдвинулось в темноте и понеслось мне навстречу, и из меня тут же что-то выдернулось и понеслось к этому несущемуся на меня…
Что это?!
Взрыв. Совсем не больно, яркий, сияющий. Он осветил все вокруг, словно поднятый над озером факел: меня, сидящего на льду, Лизу, лежащую на моих коленях, километры белой пустыни вокруг. И я наконец-то в этом замершем факельном свете, понял то, что понял тогда разбойник на кресте. Секунду, которую он прожил длинно и счастливо, совсем другим человеком.
Он прожил ее живым.
Живым.
Живым…
– Элизабет! – заорал я.
Темное небо колыхнулось надо мной – так, словно в него, как в лежащего без сознания человека, кто-то пытался вдохнуть воздух.
– Элизабет!
На секунду шевельнулся, зашатался лед под ногами – и вновь затих.
– Э-ли-за-бе-е-ет!
В темноте надо мной начали тускло вспыхивать и гаснуть звезды – словно лампы, которые пытались зажечь, но они не зажигались.
Я нагнулся, прикоснулся к ее холодному уху и впустил в нее шепчущие горячие буквы: Элизабет…