Аденома простаты
Шрифт:
– А все-таки, Нинельич?
– Посуди сам. Кредит эти хуеплеты не вернут, это стопудово. По карманам распихают и свалят куда-нибудь. По всему видно. Расплатятся с нами своими говенными бульдозерами и сраными экскаваторами. И стройкой, где вместо десяти этажей – один, да и тот не достроен, туда кошки умирать ходят. Это в лучшем случае. И всю эту херню на тебя повесят. Что делать со всем этим добром будешь? Покупателей искать? А кто все это купит? Дураков нет.
– Да-а-а, картина маслом. Обрадовал. «Левиафан» какой-то, – вспомнил он недавний страшный фильм.
– А тебя еще
– Ты краски не сгущаешь? Реклама у них мощная, я видел. В документах, я посмотрел, все на месте. На стройке был, специально ездил смотреть, работа кипит.
– Все это – пыль в глаза. Видимость. Это они умеют. Ты на рожи-то их посмотри, – махнул он рукой. – Строители! Они такие же строители, как я любовник Матильды Кшесинской. Ладно, не ссы, Борискин. Наливай, чего сидишь, уши развесил? На Вол-ге широ-кай, на стрелке дале-кай гудками кого-то зовет паро-ход, – запел Глеб, подставляя рюмку. – Тебе зарплаты мало, что ли? Скромнее надо быть. Почему тара пустая?
И снова продолжил, по-камарински развернув меха:
– Под го-родом Горь-ким, где я-сные зорь-ки, в ра-бо-чем посел-ке подру-га жи-вет. В руба-шке наря-дной к своей ненагля-дной…
– Вот смотрю я на вас, бизнесменов, и мне становится смешно, – спев песню, Глеб отложил в сторону гармонь и, не дожидаясь милости от задумавшегося Бориса, сам разлил ТРН. – И образование у вас вроде есть соответствующее, и амбиции большие, и цели ставите какие-то высокие. А ума, кроме как на процентах сидеть, на марже то есть, нету. Чему вас учили, непонятно. Вы банки превратили в обычные коммерческие организации, типа магазинов. Купил – продал. А ведь банк – это совсем другое. В банке возможностей больше. Фантазию надо только приложить. Креатив включить. Мозги на место поставить.
– Например?
– Вот смотри. Ты, допустим, должен мне сто рублей. А я должен сто рублей Рудольфовне, та, в свою очередь, должна Розе Львовне, опять же, стольник, а Роза должна Аглае, а Аглая – тебе. Тоже по сотне, – начал считать Глеб, загибая пальцы.
– И что? – спросил ничего не понимающий Борис.
– Но ни у кого из нас денег нет, – развел руками Глеб.
– И как быть? Ты это к чему?
– Но тут появляется какой-нибудь дядя Стёпа и говорит, что хочет купить у тебя ботинок за сто рублей. Ты отдаешь ему ботинок, он дает тебе деньги. Ты отдаешь их мне. Ты мне больше ничего не должен. Я отдаю их Рудольфовне. Я ей тоже больше ничего не должен. Та расплачивается с Крокодиловной. Они квиты. Сирень отдает деньги Аглае. Они тоже квиты. Аглая отдает твой же стольник обратно тебе. Всё. Все квиты, все довольны.
– Здорово!
– Но тут опять появляется дядя Стёпа и говорит, что один ботинок ему не нужен. Он отдает тебе ботинок, ты отдаешь ему деньги. И получается, что ни у кого денег нет, но все квиты и никто никому не должен. Понял теперь, батенька?
– Понял. Интересно. Только банк здесь при чем?
– А банк должен брать с каждой операции свой процентик. На то он и банк. Допустим, десять процентов. Обычная ставка. А теперь посчитай, банкир, сколько денег ты наваришь из воздуха.
– Хм!
– А у вас что происходит? Купил доллар за 60 рублей, продал за 63. Неинтересно и скучно. Или выдал кредит – банк наварил процент, ты получил откат. Шучу, не переживай, ты мужик честный, – успокоил Глеб. – Вот и весь бизнес. Ума большого не надо. А тут искусство! Высший пилотаж! Яйца Фаберже! Поэма экстаза!
Борис почесал за ухом.
– Ты – гений, Стингер.
– Это не я придумал. Но если бы был банкиром, работал бы по этой системе. Всё чисто. Всё по закону. И объёбывать никого не надо. Вот за это мы и выпьем, Борисенко.
Глеб опрокинул водку в рот первым и, подыгрывая себе на трехрядке, громко запел, лукаво подмигнув левым глазом:
– Я бы-ыл ба-тальон-ный разве-дчик, а ты писари-шка-а штаб-ной…
Новый Уренгой
В понедельник утром Борис вызвал Аглаю. Рабочий день только-только начался, и первые посетители, а это были в основном вездесущие пенсионеры, вошли в зал, рассосались по операторам и выстроились в очередь к банкоматам.
– Доброе утро, Борис Сергеевич. Вызывали?
– Да-да. Аглая Ивановна, подготовьте, пожалуйста, отказ «Промстройтрейду» в выдаче кредита. Придумайте что-нибудь стандартное, – по-офисному строго и официально сказал он и передал ей документы. – И пусть наши юристы визу поставят.
– Хорошо, Борис Сергеевич.
Она не уходила.
– Что-то еще? – посмотрел он на нее.
– Ты придешь сегодня? Я торт вчера специально для тебя испекла. «Наполеон», как ты любишь.
– Торт, говоришь? Это хорошо, – обрадовался Борис.
Он очень любил сладкое. – Если му-чает то-ска, слопай торта два кус-ка. А Артёма куда денешь?
– На соревнования с командой уехал вчера в Добрянку.
Он же у меня футболом занимается, как Аршавин. Защитник. Капитаном избрали.
– Молодец. Футбол – это хорошо.
– Ну так как? – снова спросила она.
– А… это самое… – замялся Гордеев, не зная, как сказать.
– Не бойся, она уехала к себе в свой город. У нее отпуск наступил. К счастью.
– Здорово.
Здесь Аглая имела в виду свою соседку по съемной коммуналке. Это была брошенная одинокая женщина по имени Анфиса, которая терпеть не могла мужчин. И женщин, у которых эти мужчины были. Она приехала в краевой центр из какого-то мелкого и депрессивного муниципального образования (так сейчас называются маленькие города) в поисках большего счастья. Но – не срослось. И теперь в одиночку коротала жизнь с большим кастрированным котом по имени Новый Уренгой.
Анфиса работала трамвайной вагоновожатой. График ее работы был непредсказуемым: либо она вставала хрен поймешь когда, либо приходила далеко за полночь. Естественно, что, когда она прозябала в квартире согласно своей временной регистрации, в помещении должно было быть тихо, как ночью в бане. Вечно голодный Уренгоша, правда, в это время шастал по квартире и пискляво, но настойчиво просил жрать у Аглаи или Тёмыча.
Иногда, правда, Анфиса приглашала Аглаю по-соседски выпить водки, поговорить за жизнь и поплакаться в жилетку о своей несчастливой бабской доле. Но было это крайне редко.