Адмирал Ушаков
Шрифт:
– Как дети?
– поинтересовался Ушаков.
– Да что дети!.. Дети выросли. Старший офицером стал, в люди вышел. Вам спасибо. Сами вы как, Федор Федорович?
– В отставке прозябаю. Состарился.
– Ушаков старался говорить шутливо, но в голосе его прорывалась горечь.
– Никому уже не нужен, даже севастопольцы, заметил я, отворачиваются...
Козмин рассмеялся.
– Вас просто не узнали. Должно быть, вас за маркиза приняли, командующего флотом.
– Траверсе?
– Этого самого. Маркиз разъезжает по городу обычно при всех своих орденах, вот вас с ним и спутали.
Их разговор
– Милости просим, Федор Федорович! Не угодно ли ко мне пожаловать, откушать с дороги?
Ушаков посмотрел на его загорелую лысину, маленькую бородку клинышком, тонкие изогнутые брови, чуть насмешливые глаза с зеленым отливом, и ему показалось, что этого человека он где-то уже видел. Он напряг память.
– Что-то не припомню...
– Как не припомните?
– притворно обиделся тот.
– А семь тысяч одолженных, помните?
– Семен Крицин?
– Он самый и есть, - заулыбался Крицин.
– Купец второй гильдии, госпитальный подрядчик... Малость внешностью изменился, годы лысину припечатали, а так все такой же.
Было время, когда Ушакову часто приходилось иметь с ним дело, точнее, не ему самому, а портовой конторе, которой руководил капитан первого ранга Семен Афанасьевич Пустошкин. Крицин по подряду обеспечивал морской госпиталь продовольствием. Но так как казна деньги на эти цели высылала крайне неаккуратно, с большой задержкой, то между ним и конторой часто возникали конфликты. Однажды контора задолжала ему несколько тысяч рублей, и он отказался доставлять продовольствие в долг. Это случилось в тот самый момент, когда в госпитале не оставалось ни круп, ни хлеба. Пустошкин был в отчаянии. Вся эта история могла кончиться очень плохо, если бы не Ушаков. Узнав, в чем дело, он отдал купцу все свои сбережения - семь тысяч рублей, лишь бы тот возобновил поставки продовольствия.
Больным умереть с голоду не дали. Однако Ушакову за свой добрый поступок пришлось пострадать. Казна денег, отданных подрядчику, не возместила. Пришлось писать письма в высшие инстанции, давать объяснения... Деньги возместили лишь через три года.
– Попереживали мы тогда, - вспомнив прошлое, сказал Крицин.
– Но хорошо, когда все хорошо кончается...
Позади толпы кричали извозчики, требуя дороги. Их не слушали. Но перед одним экипажем народ расступился. Ушаков посмотрел на того, кому дали дорогу, и радостно вскрикнул: это был Семен Афанасьевич Пустошкин. Однако он был уже не в том чине, в котором служил при Ушакове, не капитаном первого ранга, а контр-адмиралом.
Пустошкин пересел в тарантас к Ушакову, сказал Крицину, чтоб не обижался, что отнимает у него гостя, и приказал кучеру гнать вверх по Графской.
Удивительный человек этот Пустошкин! Во флоте его шутливо называли Пустошкиным-вторым. Пустошкин-первый, Павел Васильевич, был старше его на десять лет и чин имел соответственно выше. К концу
– Куда везешь?
– спросил Ушаков, когда толпа осталась позади.
– Как куда, к себе, конечно, - отвечал Пустошкин.
– Не в гостиницу же!
Пустошкин остановил экипаж у одноэтажного каменного дома с палисадником, сунул кучеру несколько монет на чай и повел гостя к своим домочадцам.
Встреча с семейством Пустошкина - его женой и двумя дочками, уже взрослыми, такими, что впору замуж выдавать, - вылилась в большую радость. Не обошлось, конечно, без поцелуев. После поцелуев и радостных восклицаний были, как водится, расспросы о здоровье, о дороге и прочем. Потом были воспоминания о давних добрых временах, когда Ушаков, еще будучи в Севастополе главным, приходил к Пустошкиным в гости и качал на ноге девочек по очереди, вздохи сожаления о быстро ушедшей молодости, жалобы на недомогания, приходившие со старостью, и, наконец, после всего этого был чай в кабинете хозяина без участия женской половины. Хозяйка пожелала, чтобы бывшие сослуживцы часок-другой посидели одни, чтобы вдоволь могли наговориться обо всем, что их интересовало.
За чаем Ушаков сразу же спросил приятеля о Сенявине: что о нем слышно? Он надеялся встретить его здесь, но его эскадры на рейде не оказалось.
– Ничего о нем не знаем, - признался Пустошкин.
– Но до нас дошел слух, будто после мира с Наполеоном и перемирия с турками он подался в Балтийское море.
– В Балтийское? Но это же великий риск! Англичане могут преградить ему дорогу.
– Не знаю, не знаю... Говорят, на то есть высочайшее повеление.
На этом разговор о Сенявине закончился. Некоторое время чай пили молча, потом Ушаков поинтересовался судьбой прежних своих сослуживцев:
– Ельчанинов где?
– Матвей Максимович? В отставку ушел в чине контр-адмирала.
– А капитан Доможиров?
– Уволился. Писарева, Марина, Лихарева помнишь?
– Как не помнить? Они со мной во всех войнах участвовали.
– Так вот, тоже оставили службу. Ушли также Селивачев, Сорокин, которые с тобой Корфу брали.
– Почему так?
– А что делать? Флоту теперь нет прежнего почета, да и начальство стало не то. Поверишь ли, после того как флот Черноморский отдали маркизу, среди офицеров только и разговоров, куда бы сбежать. Сказать откровенно, я тоже подумывал уйти и ушел бы, если б... У меня еще дочери замуж не выданы.
Пустошкин вдруг заторопился:
– Ты уж прости, Федор Федорович, совсем забыл... Завтра маркиз смотр командам учиняет. Поеду офицеров предупредить.
Перед тем как расстаться, спросил:
– Надолго к нам?
– Поживу... Домишка тут у меня остался, земли участок. Надо всем этим распорядиться,
– Понятно. Значит, у нас еще будет время поговорить. А пока отдыхай.
* * *
Пустошкин вернулся со службы поздно, когда все уже спали. Ушаков встретился с ним за утренним чаем.