Адвокат амазонки
Шрифт:
Первый звоночек прозвучал, когда я записался в изостудию. «К чему тебе это, сынок? – недовольно поморщился отец. – Занимался бы лучше спортом». Но я настоял, и меня оставили в покое. Правда, только на время. В старших классах отец начал активно зазывать меня к себе на работу. Он хотел, чтобы я проникся атмосферой больницы: присутствовал при обходе больных, посмотрел, как делают операции, – и в качестве бонуса обещал экскурсию в морг, где острые ощущения мне были гарантированы. Мне не хотелось его огорчать, но на первой же операции я грохнулся в обморок, прежде чем хирург успел сделать первый разрез. Отец был очень недоволен. Он в категоричной манере заявил, что отныне мои визиты в отделение должны стать регулярными. «Ко всему привыкают, – сказал он тогда. – Вот и ты привыкнешь. Страшно только в первый раз». Но и во второй раз меня приводили в чувство нашатырем. Хуже было то, что мутить меня начинало сразу же, как только я перешагивал порог больницы. В конце концов я взмолился:
Мой отец, который сохранял самообладание во время самых сложных операций, едва не лишился чувств. Он побагровел так, что даже вена на его виске вздулась и запульсировала. Мне показалось, что у него сейчас случится удар и я стану причиной его смерти.
«Болван! – орал он. – Ты что, вообразил себя вторым Пикассо? Будешь всю жизнь картинки малевать?» В общем, разговора тогда не получилось. Но мой отец не из той породы людей, что отказываются от цели при первом же препятствии. Едва остыв, он извинился передо мной и начал обработку уже в другой манере. «Художник – это не профессия, сынок». – «Что же это такое?» – «Баловство – вот что. Профессия должна кормить человека. Тем более ты – мужчина. Настанет время содержать семью, что ты сможешь предложить жене и детям? Свои картинки?» – «А почему бы и нет? Картины, между прочим, тоже продаются и покупаются». – «Я тебя умоляю! Опустись на землю. Все художники – романтические чудаки, которые живут на гроши в жутких условиях, и если получают признание, то только после смерти». Я в корне был с ним не согласен, но он шел в наступление, как танк, подминая гусеницами мои надежды. «Мне даже сказать кому-нибудь будет стыдно. Мой сын работает... о боже! Художником! Это все равно что признать то, что ты у меня – лоботряс и бездельник». Однако странное у моего отца было мнение о работе художника! «Я так долго мечтал, что ты, когда вырастешь, станешь врачом-онкологом». – «Онкологом? – испугался я. – Это что, лечить рак?» – «Тебе не нравится? Хорошее перспективное направление. Там можно неплохо устроиться. Главный врач окружного диспансера – мой давний друг». – «Пап, конечно, спасибо тебе за заботу. Но рак?! Кошмар какой-то. Боюсь, не потяну». Через два дня отец капитулировал, но не до конца. «Черт с ней, с медициной! – сказал он, поднимая руки в показном смирении. – Не дано, так не дано. Я подумал и решил: иди в дизайнеры! А что? Там, говорят, сейчас хорошие деньги платят. Кроме того, с утра до ночи будешь рисовать». – «Да? – усмехнулся я. – Рисовать? Шкафчики, пуфики для богатых идиоток? Нет, дизайн – это не по мне. Я хочу быть художником, пап!» Отец долго уговаривал меня: то добром – обещая материальную поддержку на время учебы, бабушкину квартиру и деньги на отпуск, потом срывался, угрожая выставить меня за порог, сжечь мои холсты и кисти, оставить меня без копейки. Мать все больше молчала, и вообще в последнее время она стала какой-то грустной, неразговорчивой. А за день до того, как я подал документы в художественное училище, ей поставили страшный диагноз. Рак!
Конечно, я забрал документы обратно. Во мне жило тогда странное чувство, что мое решение может что-то изменить. Отец если и обрадовался, то не подал виду. Он подсуетился, подключил свои давние связи, и к концу лета я стал студентом медицинской академии. Понимаю, что мои мечты, которые я лелеял в промежутках между лекциями по анатомии и походами в морг, найти средство против рака, были наивными, как у ребенка. Я терял маму и понимал это с неотвратимой ясностью. Вся наша медицинская родня, все наши связи и главный врач в онкологическом диспансере были бессильны против ужасного недуга, который точил мою мать. Сначала ей отняли одну грудь, затем вторую, но радикальные операции и последующий курс химиотерапии результата не дали. Окружающие ткани и лимфатические узлы оказались поражены. Мы бессильно наблюдали за ее мучительной агонией. Это было ужасно.
Но не менее ужасным оказалось то, что я сам себя загнал в ловушку, из которой не видел выхода. Я на всю жизнь связал себя с профессией, которая вызывала у меня нервный трепет. С максимализмом, свойственным юности, я с головой бросился не в педиатрию и не в кардиологию, а в онкологию, отрасль медицины, которая так и не смогла спасти мою мать. Однако оставались сотни, тысячи больных, которым моя помощь могла оказаться кстати. Я рассчитывал найти чудо-средство, остановить чудовищный процесс, который день за днем уносил человеческие жизни. Теперь понимаю, каким молодым идиотом я был, когда с горящими дикой отвагой глазами приступил к работе в онкологическом диспансере. Папин знакомый к тому времени ушел на пенсию, и покровительства в моих начинаниях мне никто оказывать не собирался. Я очутился в ряду тех, кто день за днем выполнял рутинную работу, получал за это скромное жалованье и никаких
Вероника Песецкая появилась в нашем отделении весной, когда тополя за окном обросли новой клейкой листвой. Она пришла под руку с невысоким, но представительным мужчиной, которому вопреки всем существующим правилам разрешили проводить ее в палату. Оба они представляли странное явление, плохо вписывающееся в нашу больничную реальность. Вероника была не в халате и в шлепанцах, как все наши пациентки, а в элегантном брючном костюме бежевого цвета, с охапкой желтых роз в руках. Ее спутник был одет в длинный светлый плащ, фалды которого развевались, когда он шел по коридору. Мужчина нес красивую кожаную сумку от «Луи Вуитона» и вместительный женский несессер с косметикой. Казалось, что пара собралась на курорт и сразу за постом медсестры их ждет «Боинг». Ни больничных халатов, ни бахил на ногах. Что эти люди там о себе думают?
– Расслабься, приятель, – сказал мне заведующий, хлопнув меня по плечу, – это наши особые клиенты.
Я остался стоять как вкопанный. Меня тогда поразило лицо Вероники. Оно казалось необычным, очень чувственным, с мягким, хорошо очерченным ртом и великолепными шоколадными глазами. В них едва можно было заметить напряженность. Женщина улыбалась, снисходительно позволяя заведующему распахнуть перед ней дверь отдельной палаты. В тот момент меня подозвала пациентка, и я потерял пару из виду на целый час. К моему удивлению, после того как я освободился, мужчина в светлом плаще еще не покинул пределы палаты. Правда, теперь он расхаживал по ней в хорошо подогнанном костюме с галстуком.
– Эй, голубчик, – подозвал он меня, поманив пальцем. Я нерешительно сделал шаг к нему навстречу. – Где тут у вас можно набрать воды?
Прежде чем я успел что-нибудь возразить, он сунул мне в руки вазу. Вероника обратила на меня внимание.
– Ярослав, ты бесцеремонен, – сказала она. – Врачи не должны бегать за водой.
– С чего ты взяла, что он врач? – удивился тот, кого назвали Ярославом. – Наверняка это студент академии.
– Нет, я – врач, – сказал я, не отрывая глаз от прекрасных глаз Вероники. – Но мне нетрудно, я принесу воду.
– Вот видишь, как все славно получается, – сказал напыщенно мужчина, которого я мысленно уже сравнил с павлином. Жаль, что у него сзади не было хвоста. – Говорю тебе, Ника, ты пробудешь здесь неделю, а потом тебя выпишут, а к августу, когда ты поправишься, мы уедем в Ниццу. Отель «Негреско», из окон которого видно Средиземное море. Это как раз то, о чем ты мечтала.
Я спросил себя, не перепутали ли они отделение. Быть может, даме должны вырезать аппендицит? Пара уютно расположилась за столом. В углу уже вовсю кипел чайник. Вазочка была заполнена печеньем.
Я отловил заведующего за обедом.
– Кто она? – спросил я, полагая, что он знает, о ком идет речь.
– Актриса, – сказал тот, поглощая первое. – В кино снималась.
– А у нее что, рак?!
– Нет, пупочная грыжа, – вяло огрызнулся заведующий, щедро посыпая рассольник перцем. – Конечно, рак, этакий ты чудак. Рак груди. Через два дня будем резать.
Я был ошеломлен. Страшный диагноз казался несовместимым с образом этой пышущей здоровьем и красотой женщиной. Но больше всего меня поразило легкомысленное отношение влюбленной парочки к жестокой болезни, так, что я даже почувствовал раздражение. «Они что думают? Мы здесь ерундой занимаемся? Лазурный Берег, Ницца, черт побери!»
Меня, как магнитом, тянуло к палате актрисы, хотя, собственно говоря, мне там делать было нечего. Лечащим врачом Вероники был заведующий, у которого нюх на деньги был развит сильнее, чем у охотничьей собаки на дичь. Но я частенько заглядывал к ней, спрашивая, не нуждается ли она в чем-нибудь, есть ли у нее жалобы. Но все, что нужно, у нее всегда было, а жаловаться она не любила. Я ловил себя на странных мыслях. Мне хотелось увидеть ее не безупречно светской, скучающей, а взволнованной, бледной – словом, такой, какими мы, врачи, привыкли видеть своих пациентов. Мне хотелось, чтобы она обратилась ко мне за помощью, попросила меня хотя бы о пустяке. Но она читала книжку или смотрела в окно, а мою заботу воспринимала как само собой разумеющееся. Так, должно быть, она себя вела по отношению к суетливым официантам, собственной портнихе или к девушкам-моделям своего агентства.