Аэроплан для победителя
Шрифт:
— Боже мой… — только и мог сказать ошарашенный батюшка.
Алеша ждал чего-то этакого, но и он совершенно обалдел от трагического монолога.
— Отчего я не могу жить как все? Выйти замуж за доброго человека? Стать хорошей женой… да, и хозяйкой! И матерью! И растить деточек! И чтобы в моем приходе меня все знали, все бы со мной в храме Божьем здоровались! И чтобы дом свой, и мебель своя, и все именины праздновать! И на Пасху самой кулич печь, не покупать в последнюю минуту у каких-то грязных баб! Батюшка, я на все готова — лишь бы не на сцену!
«Все» означало —
— А замужнюю даму уже не заставят с голыми ногами по сцене скакать! Замужняя ведь только мужа слушаться должна, правда, батюшка?
Очевидно, это была первая в жизни батюшки прирожденная артистка, налетевшая на него, как ночной осенний шторм, и заставившая выкинуть из головы практические соображения. Алеша, стоя рядом, только кивал да в нужную минуту, будучи дернут за руку, рухнул вместе с Танюшей на колени перед батюшкой.
Венчание было назначено через две недели — чтобы брачующиеся смогли к нему достойно подготовиться, исповедаться и причаститься.
— Ну вот, — сказала Танюша, — половина дела сделана. Алешенька, вы не бойтесь, мы будем жить, как брат и сестра! Только, Христа ради, обо всем молчите! Пусть это будет для мадам Терской приятным сюрпризом!
Глава седьмая
В женской гримуборной зашла речь о госпоже Зверевой и о полетах.
— Один раз я это видела — и с меня довольно, — сказала Эстергази. — Генриэтточка, душенька, затяни мне корсет потуже.
У всех древних гречанок под пеплосами и хитонами, разумеется, были корсеты.
— Где этот подлец Швейцер?! — спросила всех сразу Полидоро. — Повернись, Лариса. Нет, вы мне скажите — где этот подлец?!
Парикмахер, которого наняли причесывать артисток перед «Прекрасной Еленой» и концертами, безбожно опаздывал.
— Надо все рассказать Маркусу, — твердо произнесла Терская. — Он нам подлеца сосватал — он пусть и другого ищет. А я бы съездила еще раз в Зассенхоф. Отчего нет? Там очень приличная публика. И мы бы напомнили рижанам о своем существовании, что, право, не вредно.
Эта затея адресовалась Танюше, которая после ссоры не разговаривала с Терской. Нужно было как-то мириться с упрямицей, пока она чего не натворила от обиды. Терская еще не знала, что Танюша — девица чересчур предприимчивая, ей предстояло это выяснить дней через восемь-десять — когда новобрачные, прямо из-под венца, явятся принимать поздравления.
— Насчет публики я кое-что любопытное узнала, — заметила Селецкая. — Эрнест рассказал, что его приятель большой друг господина Калепа и ездит в Зассенхоф рано утром. Калеп придумал что-то такое для мотора, что нужно постоянно испытывать и улучшать. Поэтому авиаторы летают чуть ли не в шесть утра, и туда-то съезжаются самые интересные господа, не то что рижские обыватели, которым охота похвалиться новой пиджачной парой. Там и аристократы бывают.
Танюша молчала, но слушала очень внимательно.
— И все эти наездники тоже приходят, когда народу поменьше, —
Полидоро после душевной драмы обходилась без покровителя и называла всех мужчин поголовно мерзавцами.
— Это не нижегородские купчишки, — добавила нетактичная Эстаргази. — А ты ведь, мне кажется, неплохо ездишь верхом? Вот бы и подружилась с ними.
Это был нежнейший намек на форму ног Генриэтты — только женщинам заметную кривизну.
— Да, я езжу верхом неплохо, — согласилась Полидоро, но каким голосом! — Держусь в седле кое-как. Правда, в туннель из шести обручей уже не прыгну, но сплясать на панно, когда лошадь идет ровным аллюром, еще, пожалуй, смогу.
Кокшаров рассказывал Терской, что Полидоро в юности была цирковой наездницей, но вспоминать об этом не желает — ей пришлось оставить цирк из-за поврежденного колена. Это сперва почему-то было тайной, и Терская поделилась только с Селецкой, а та пожалела новенькую и болтать не стала. Но Полидоро освоилась в труппе и наконец решилась рассказать о себе.
Артистки заахали — все в цирке бывали, а в Риге еще успели посетить и цирк Саламонского, видели наездницу в короткой юбочке, преспокойно стоявшую на скачущей лошади, у которой вместо седла был небольшой помост-панно. Подпрыгнув, вытянув вперед разом руки и ноги, наездница пролетала в подставленный униформистом обруч. Обруч был для пущей картинности заклеен папиросной бумагой. Несколько таких обручей, соединенных и обтянутых тканью, составляли тоннель.
— Так тебе сам Бог велел ехать в Зассенхоф, — сказала Терская. — Ну что мы, в самом деле, девочек из себя строим. Будем практичнее, медам. Раз уж мы притащились сюда на весь дачный сезон, — смешно будет просидеть его в гордом одиночестве.
— Нет, не хочу, — мрачно ответила Полидоро. — На этом поставлен крест.
— Медам, так нельзя! Давайте вытащим ее на ипподром! — предложила Эстергази. — Она и так сидит по вечерам одна, как сыч в норе!
— Сыч? — переспросила Селецкая.
— Ну да!
Танюша слушала одним ухом. Ее мысли раскручивались в совсем другом направлении.
Может, рано утром все попроще, нет дам в светлых парижских туалетах и не бегает дурак с рупором. Зато людей возле аэропланов немного, и можно подружиться с механиками и молодыми авиаторами. Уж что-что, а оттолкнуть красивую девушку они не смогут!
Мысли об утренней вылазке на ипподром Танюша лелеяла весь спектакль. Знали бы зрители, что творилось в очаровательной головке хмельной гетеры, пляшущей в обнимку с Орестом и виснущей на шее у жреца Калхаса…
Поскольку Терская и прочие дамы встают поздно, можно вернуться до их пробуждения. Но как?
Денег у Танюши почти не было (те, что в кошельке, следовало приберечь для венчания), и она сперва решила сгоряча, что может, когда поезд будет подходить к Зассенхофу и снизит скорость, выпрыгнуть из вагона не хуже любого здешнего безбилетника. А потом девушка сообразила — не настолько уж далеко этот Зассенхоф, чтобы за час не доехать до него на велосипеде!