Аэроплан для победителя
Шрифт:
— Я понятия не имею, где такие доказательства берут, — сказал Енисеев. — И если мы начнем сейчас их искать и приставать с расспросами к чужим людям, это добром не кончится. Мы даже можем ненароком причинить большой вред Селецкой. Ну как выяснится, что ее до убийства встречали с покойницей и что она покойнице угрожала?
— Как? Госпожа Селецкая по-немецки знает очень мало, а покойница приехала из какой-то германской глуши и по-русски была — ни в зуб ногой!
— Угроза не обязательно должна быть словесная. Прости, брат Аякс, но я в эту авантюру не полезу, — четко сказал Енисеев. — Из самых разумных соображений.
— А я полезу.
С тем Лабрюйер и ушел.
— Вот ведь дурак, — буркнул Енисеев.
— А может, и не дурак. Он ведь здешний. Может, он сообразит, кого спрашивать, — примирительно сказал Стрельский. — Я, конечно же, против авантюр, кроме амурных, конечно… Однако для него немецкий язык — почти родной…
— Эй, Стрельский, Лабрюйер, Енисеев! Пожалуйте репетировать! — крикнул им издали Славский.
— Черт бы побрал эту «Елену»! — воскликнул Славский. Ему предстояло плясать в обнимку с Полидоро (тут он не возражал) и с Эстергази (а это его приводило в ужас).
Репетиция была очень важная: уже и ввод одного актера в готовый спектакль — порядочная морока, а тут наметились сразу два ввода: Танюши на роль Ореста и Эстергази на роль Парфенис. При этом за Эстергази еще оставалась роль Елениной рабыни Бахизы.
И нужно было пройти хоть в полноги все сцены с участием Ореста. Скучно, а ничего не поделаешь — обстоятельства вынуждают.
Когда удалось согнать во двор весь состав «Прекрасной Елены», оказалось, что куда-то сгинул Лабрюйер. Его вызвался поискать Николев — и не нашел.
Первым сообразил, в чем дело, Енисеев.
— Этот чудак вообразил себя сыщиком!
— И что? — спросил Кокшаров.
— Ничего — отправился искать настоящего убийцу фрау фон Апфельблюм.
— Ого… — даже с некоторым уважением произнес Лиодоров, а Савелий Водолеев выразил общее мнение одним-единственным словом:
— Допился!
Глава десятая
Все смешалось в голове у новоявленной солистки Тамары Олениной: новая роль, аэропланы, велосипеды, венчание, убийство, Селецкая… И потому она не сразу вспомнила о странном явлении мужчины, сильно похожего на Енисеева, на ипподромной конюшне.
С одной стороны, когда пытаешься уснуть в незнакомом месте, непременно всякая чушь в голову лезет; могло привидеться и кое-что похуже, чем Енисеев; опять же — перед глазами было яркое пятно света из торца электрического фонарика. А с другой — уж больно похожий профиль. И были вроде усы, торчащие из-под носа на вершок. Если бы артист прилепил себе, играя отставного вояку, такие усищи, то публика бы его освистала. А у Енисеева это украшение было природным, оставалось лишь причесывать его и подкручивать кончики.
Но это, очевидно, был фон Эрлих. Не мог Енисеев оказаться на ипподроме — он в это время колобродил с Лабрюйером, воровал «бутов» и громил коптильню. Просто не мог!
И, в общем-то было не до него — предстояло во всей этой суете найти время и возможность, чтобы вместе с Николевым исповедаться и причаститься перед свадьбой. А это значит — хотя бы накануне исповеди отстоять в церкви службу. Но как ее отстоишь, когда то спектакль, то концерт?
Алеша Николев тоже был озабочен и церковной службой, и исповедью. Дело в том, что он пытался быть современным молодым человеком и, учась в гимназии, еле-еле получил тройку по Закону Божию; получить больше было среди одноклассников просто неприлично. Вот и вышло, что он в последний раз причащался больше года назад. И имелись основания полагать, что отец Николай в церкви отчитает его и прогонит: ступай, чадо, замаливай грехи и не приходи, пока не исправишься. У Алеши же просто не было времени на исправление. Плюс к тому — ближайшие вечера были заняты спектаклем и концертами.
Он вызвал на свидание Танюшу и все ей объяснил.
— У нас есть вечер четверга, — сказала она. — Мы вот что сделаем — скажем всем, что идем молиться за Селецкую. И это же не будет враньем — мы действительно за нее помолимся! Мы свечки поставим и Спасителю, и Богородице!
— Ставить свечки противно моим убеждениям, — ответил Алеша. — Это смешной обряд, выгодный лишь попам.
— А входить в раздевалку только с левой ноги не противно вашим убеждениям? — спросила Танюша. — А искать на сцене ржавые гвоздики от декораций — не противно?
— Так все же ищут! Это — к новой роли!
— Ага! Уже выучили, что гвозди — к роли, а если кому свое мыло на минутку дашь — так это свою удачу ему отдашь и вообще без ролей останешься! Боже мой, Алешенька, двадцатый век на дворе! Люди в небе летают! И дамы тоже! А вы?..
Решили — чтобы отпроситься в церковь, любой повод хорош, и Танюша может хоть всю службу молиться за Селецкую, а Алеша просто постоит рядом, чтобы батюшка его видел. И пусть изобразит полнейшее раскаяние, отбивает земные поклоны хотя бы. Или он не актер, или считает себя принцем Датским, а сам не в состоянии на часок проникнуться сознанием собственной греховности?
Этот разговор состоялся между двухчасовой репетицией и концертом. Танюша хорошо вошла в роль Ореста — быть бойким мальчиком ей нравилось. Только Селецкая в пляске с гетерами обнимала их пикантным образом, к радости публики, а Танюше было неловко. И ладно бы Генриэтту — вон подружки-гимназистки тоже порой страстно обнимаются, особенно встретившись после каникул. Но Эстергази, которая жеманничает и кокетничает, вертя плечами и выставляя ножку?! Это было выше Танюшиных сил.
Перед началом концерта выяснилось, что нет Лабрюйера.
— Невелика потеря, — сказал, подумав, Кокшаров. — Вот что Селецкой нет — это скверно. Зиненочек, тебе придется самой вытаскивать эту телегу. Дважды поменяешь туалеты. Будешь петь «Песенку Фортунио», ту ариэтку из «Цыганского барона», чардаш из «Летучей мыши»… Да, «Летучая мышь»! Госпожа Полидоро, как насчет куплетов Адели? Публика их любит!
Концерт прошел лучше, чем надеялись. Публика сбежалась скорее из любопытства — новость об аресте Селецкой облетела весь штранд, и нужно было держаться бодро, стойко, независимо, всем видом показывая — служить по Селецкой панихиду еще рано. Репортеры пытались пробиться за кулисы, чтобы задавать дурацкие вопросы, их не пускали. Спасаясь от их внимания, труппа, когда стемнело, покинула концертный зал не через калитку, а с другой стороны, через забор.