Афанасий
Шрифт:
А начальник подстанции Карасин Афанасий Сергеевич продолжал развенчивать бывшего вождя бывшего мирового пролетариата. Это он,
Ульянов-Ленин, внедрил пьянство в СССР исключительно ради изничтожения всех причастных к электричеству людей, из чего вытекает: с наследием Картавого надо бороться, пьянство на подстанции отныне запрещено, и если кто идет на смену поддатым, то лучше уж заранее позвонить, предупредить, и тогда замена найдется, в крайнем случае он сам, Карасин Афанасий Сергеевич, отработает за бухарика (“Не путать с Бухариным!” – кулаком пригрозил Карасин).
Народ выслушал и разошелся. Нового начальника, понял Белкин, в ханжи не зачислишь, на работу пришел не без поллитровки, она и заняла на столе подобающее ей место, и сменный энергетик томительно размышлял о судьбах мироздания, с интересом поглядывая на хозяина кабинета.
Двести сорок шесть бутылок из-под бренди вызвали так называемую чистку, вымывание ценнейших кадров, запоздалым следствием чего и стал этот плотненький и ненавидящий Ульянова-Ленина начальник. Все человеческие пороки и добродетели распределены не по людям с их биографиями, а четко определены должностными функциями; вместо таблички на двери “Главный инженер” можно смело писать “Развратник”, кабинет главного технолога украсится словом “Вымогатель”, двери других кабинетов оповестят заводской коллектив о социально-экономических и житейских пристрастиях руководства; работяги и низовой коллектив ИТР не поддаются идентификации, к ним приложимы только всенародно признанные кликухи, ибо мизерный оклад и низкий тариф не позволяют человеку стать личностью, окрещенной хотя бы прозвищем “хмырь болотный”. Вместе с бутылками из-под бренди с завода смылось поколение первых руководителей, но новые люди на комфортабельной жилплощади пятого этажа административного корпуса начинали повторять – с ничтожными отклонениями – трудовые и личные биографии прежних обитателей, тех, при ком завод вступал в строй всесоюзных гигантов, и немногие заводские умы, хорошо знавшие теорию машин, в очередной раз постигали: раз уж механизм – какой бы он сляпанности ни был – заработал исправно, то запчасти к нему должны соответствовать изломанным или прохудившимся деталям. Скоропостижный сгон директора-алкоголика посадил в провонявшее бренди кресло непьющего тихоню из главка, с явной неспособностью пить; этот тюфяк
поначалу не умел общаться с вальяжными истребителями соцсобственности, благовестами, бьющими себя в грудь и дающими клятву выполнять планы во что бы то ни стало. Но вскоре этого радетеля государственной дисциплины обработала бессменная секретарша, хозяйка гарема, приучила его и к иноземным напиткам, и к девицам, которые вдруг появились, и к даме из спецотдела, кругозор которой шире министерского. Вагон, что стоял на запасном пути в
Одессе, взмылся ввысь и куда-то переместился – не без подъемной силы нового начальника ППО, патриарха годовых и квартальных отчетов, только что вернувшегося из Воркуты. И планы вновь стали выполняться без ощутимого ущерба для завода, главка, министерства и СССР вообще; китайский чайный гриб в графине исчерпал свое назначение, поэтому кабинет директора укрупнили дополнительной комнатой отдыха. Ну а в кабинет главного инженера вселили высоколобого умника без помыслов угождать кому-либо или делать карьеру, шагая по трупам, – все по принятому именно на этом заводе стандарту, поскольку новый главный инженер тут же спутался с бухгалтершей, одной из тех пылких красоток, что услаждали часы досуга прежнему хозяину кабинета.
Главным механиком сделался работяга, бездипломный специалист, кувалда которому привычнее авторучки. Новый инженер по технике безопасности немедленно скурвился и за бутылку спирта подмахнул акт о вводе в эксплуатацию незаземленных агрегатов.
Белкину было о чем думать и что сопоставлять.
Пока же – добили бутылку, кабинет закрыли, добрались до метро, употребили еще одну, Карасин о Картавом – ни слова, Белкин, полуподпольно кончавший третий институт, в свои теории посвящать начальника подстанции не стал, а их у него скопилось предостаточно.
С той недели, когда по заводскому двору поплыли 246 бутылок, за собой увлекая директора и всю директорскую рать, он задался, среди прочих, еще и вопросом: была ли смена руководства следствием исторического процесса, всегда полуслепого и безликого, или проявлением индивидуальной человеческой воли. Иными словами, труба в гараже лопнула из-за естественного старения металла или потому, что напортачил полупьяный сварщик, паспортные данные которого можно установить. Вопрос ответа не получил, тогда Белкин углубился в нумерологию, начав с того, что 2+4=6. Дальнейшее проникновение в науку, которую власть считала буржуазной, привело к огорчительным выводам, но в голове Белкина уже занозой засела проблема роли отдельной и греховной личности в истории погрязшего во лжи завода.
Но все вернется на круги своя – так предрешил мыслитель Белкин, на твердых ногах возвращаясь домой после внеочередной пьянки. То есть конец совместится с началом, даже если главного энергетика вдруг хватит кондрашка и где-то на пути к заводу он схватится холеной ручкой за сердечко и рухнет на асфальт или сложится пополам в метро или автобусе. Что было бы сущей нелепостью, дикой фантазией: главного энергетика с высокой должности не спихнуть, никакого транспортного происшествия с ним не случится. Никто не властен над судьбой, а судьба благоволит к несгибаемому и непотопляемому, к утесу среди моря житейских дрязг и мутных волн людской неблагодарности.
Про 246 бутылок Карасин не знал и знать не желал. Со следующего дня он приступил к осмотру той зоны, в которую заключила его судьба и которую надо было покидать при первой опасности. Вся подстанция изучена, все цеха осмотрены, из-за рыжины волос глаза Карасина казались особо чистыми и голубыми, и глаза эти сверляще проходили сквозь стены цехов, глаза чутко пробегали по синькам чертежей, запоминали схемы канализационных тоннелей и колодцев, кабельных трасс. Завод обнесли забором, кирпичной кладкой в два с половиной метра высотой, и короткие сильные ноги Карасина проверили длину периметра, останавливаясь у намечавшихся уже проломов, поскольку возводилась великая заводская стена в спешке; рядом с ней разбросались металлоконструкции не такой уж тяжести, чтоб их нельзя было подтащить к стене; тогда один стремительный взлет на кладку – и перепрыгивай, а там овраг, ручей, который остановит собак, побежавших по следу.
Впрочем, и без заводской сирены можно покидать зону обычным, не вызывающим подозрений способом, через проходную. Весна уже намекала на скорое пришествие тепла и солнца, на заводском дворе, на улицах грязь и слякоть, и все-таки однажды утром в субботу Афанасий Карасин отмахнул штору, глянул на улицу сквозь мутное стекло и подумал, что жить-то – надо, она ведь, жизнь то есть, продолжается…
А для житья-бытья мать отвела ему угловую комнату, окна выходили на пересечение арбатских переулков, дом невдалеке от театра-студии киноактера, что полезно матери, портнихе с золотыми пальцами и бойким говорком. Отец много лет назад умер внезапно, надо бы после школы поступать в институт, мать прокормила бы, на стипендию не разживешься, но отцовский гонор взыграл в Афанасии, не на дареные, а на свои хлеба решил существовать, подался в Ленинград, в Кировское училище, сюда, на Арбат, приезжал в отпуска, мать обшила его, приодела, да не впрок пошла штатская одежда, повез костюмы с собою в
Красноярск, там по пьянке и влетел в одну компанию, исход плачевный, но – смотря как поглядеть. Вернулся – и пришлось свыкаться с мужчинами, которых умасливала мать. Ей все можно простить, она все силы выложила, сына из ямы вытаскивая, и когда трижды привозили его в Москву на очные ставки – так и здесь прорывалась к нему. Чем откупалась от власти – думать не хотелось, а уж эти ее клиентки, что набрасывались на него, на квартире этой продолжая и продлевая застрявшие в памяти экранно-сценические игры с мужчинами, вместе с Афанасием разыгрывая скетчи: она, бестолковая и неопытная, щечки алеют в смущении – и он, мужчина брутального типа, до баб падкий и удачливый. Или наоборот: она, бывшая звезда, при вечернем освещении еще вполне пригожая и на многое способная, – и он, не знающий, куда при волнении руки девать.