Аферист Его Высочества
Шрифт:
– Доложите госпоже Краникфельд, что ее желает видеть Павел Иванович Давыдовский.
Слуга почтительно склонил голову, приглашая посетителя пройти.
Павел Иванович вошел в прихожую и отдал слуге шляпу и трость. Встал перед зеркалом, оглядел себя, сел в кресло, встал.
Что это? Он нервничает?
– Пройдите в гостиную, вас примут, – обойдя ковер, спустился по мраморной лестнице ливрейный лакей.
Давыдовский пошел вслед за лакеем. Миновав анфиладу комнат, они очутились в большой зале с диванами и креслами. Лакей почтительно поклонился и вышел.
«Черт побери, что я здесь делаю? Зачем я здесь? Я что, хочу вернуть время? Или
Баронесса Краникфельд вышла в гостиную через четверть часа. На ней было так называемое парадное неглиже, то бишь домашнее будуарное платье из кашемира гранатового цвета, выкроенное из цельного куска материи; волосы придерживал черепаховый гребень и полупрозрачный розовый фаншон. На ногах были мягкие домашние туфли. Словом, она вышла к Давыдовскому, как к своему хорошему знакомому. На лице блуждала неясная улыбка, которую можно было принять и за скрываемую радость, и просто за дань вежливости гостю. Она немного располнела, точнее, приобрела округлость линий и объем в тех местах, в которых женщине по природе положено иметь некоторый объем. Словом, как сказал бы на месте Давыдовского Африканыч, пред очами Павла Ивановича предстала «женщина весьма аппетитных форм в разумных пределах».
– Рада вас видеть, Павел Иванович, после столь долгой разлуки живым и здоровым, – ласково произнесла Глафира Ивановна и, сахарно улыбнувшись, подала ручку. – Спешу заметить вам, что вы ничуть не изменились.
Давыдовский склонил голову, лобызнул сухими губами тыльную сторону ладони баронессы и, выпрямившись, произнес:
– А вы изменились.
– Да? – с некоторым удивлением спросила Глафира Ивановна.
– Да, – ответил Давыдовский. – Вы необычайно похорошели…
– Ну что вы, – баронесса Краникфельд даже слегка зарделась. – Вы мне просто льстите.
– Отчего же льщу, вовсе нет, – ответил Давыдовский. А потом у него вырвалось нежданное признание: – Да и зачем?
Глафира Ивановна быстро вскинула на него взор и тут же отвела. «Он что же, до сих пор сердится на меня? – промелькнула у нее в голове мысль. – Не может простить? Выходит, он до сих пор меня…»
Последнее слово – «любит» – она не разрешила себе додумать. Ведь Глаша не знала, что такое любовь. Прожив более трети века, баронесса Краникфельд до сих пор не испытала это чувство, хотя и желала этого. Но одного желания недостаточно. Надо еще иметь внутри себя что-то такое, что помогло бы зажечься огню симпатии. Нет, скорее пламени, потому что любовь – это пламя, пожар, смерч, сметающий все на своем пути. А на это способен не каждый…
Кажется, и Павел Иванович понял, что сказал что-то излишнее. Он виновато посмотрел на баронессу, всем своим видом принося извинение за возникшую неловкость. Давыдовский уже хотел было вслух извиниться за сей конфуз, сказать, что он и в мыслях не держал что-либо оскорбительное касательно Глафиры Ивановны, но тут в гостиную въехало тяжелое кресло, громыхая по паркету. За ним показался лакей вида деревенского простофили, вкативший движущийся предмет. А в кресле, завернутый до подбородка в клетчатый плед, восседал и пускал из носа пузыри тощий старик с желтой дряблой кожей, сырым крючковатым носом и пушком вокруг темечка и на ушах. Это и был муж Глашеньки – барон и мильонщик Краникфельд.
– Имею честь представиться, – быстро нашелся Павел Иванович, стараясь снять возникшую неловкость, – Павел Иванович Давыдовский.
Посмотрев мутными глазами на Давыдовского, барон довольно внятно произнес:
– Йозеф Мария Карл барон Краникфельд.
Затем еще восемь раз повторил:
– Йозеф Мария Карл барон Краникфельд…
Глафира Ивановна покраснела.
– Весьма приятно, – произнес Павел Иванович, глядя прямо в мутные очи старика.
Барон неопределенно мотнул головой, громко рыгнул, потянул носом и вдруг запел…
В Шамони-деревушке мужчинам не до сна:Кузнец влюбился в Эльзу, а любит ли она?Ужасно он грустит весь год, одни подковы лишь кует,Но счастья нет, и Эльза не идет.Дам, дам, дам я тебе по губам,Чтобы не лез ты ко мне целоваться.Дам, дам, дам я тебе по губам,Как только полезешь, тогда я и дам.Кузнец за Эльзой ходит и просит целовать.– Ох, – Эльза отвечает, – не позволяет мать.Милая мутер мне почему-тоНе позволяет тебя целовать.Дам, дам, дам я тебе по губам,Чтобы не лез ты ко мне целоваться.Дам, дам, дам я тебе по губам,Как только полезешь, тогда я и дам.Дам, дам, дам я тебе по губам…– О Боже, – болезненно простонала баронесса. – Степан, укати его… обратно. Пожалуйста…
Степан кивнул кудлатой головой и развернул кресло. Когда оно скрылось за дверьми, барон Краникфельд продолжал петь про то, что Эльза непременно даст по губам кузнецу. Если тот, конечно, полезет к ней целоваться…
– Простите, Павел Иванович… – с печалью в голосе произнесла Глафира Ивановна.
– За что? – спросил Давыдовский.
– За моего мужа. Появление его в обществе не вызывает эстетического наслаждения…
– И давно он… такой? – сухо поинтересовался Павел Иванович.
– Скоро будет четыре года… – Она вдруг подняла голову и решительно шагнула к Давыдовскому: – Как видите, за свою ошибку я расплачиваюсь сполна…
«Какую ошибку»? – хотел было спросить Давыдовский, но промолчал. Спрашивать было излишне, ведь они оба прекрасно знали, о какой именно ошибке идет речь. А потом…
То, что Давыдовский обнял ее, не было для нее неожиданностью. Когда она уже делала шаг к Павлу, глядя ему в глаза, она уже знала, что это произойдет. И ожидала неминуемого.
А затем он поцеловал ее в приоткрытые губы. И еще раз. И еще… Он целовал ее щеки, лоб, губы, шею, и Глафира не сопротивлялась. Более того, она желала этого, что мужчины всегда хорошо чувствуют. И ее желание источалось всем ее существом, очаровывая и подчиняя. К тому же у нее очень давно не было мужчины… О Боже, она даже потеряла счет времени, сколько же она не познавала мужчину. Три, четыре года? А может, пять? Ведь барон Краникфельд и до того, как обездвижел и потерял рассудок, уже какое-то время не мог ею обладать. А она, разбуженная единственным в ее жизни мужчиной, страдала от отсутствия ласки и наслаждения, и в ее воспаленном желанием мозгу вставали иногда такие картины, по сравнению с которыми французские порнографические открытки можно было бы развешивать в качестве игрушек на рождественские елки.