Афганская война глазами военного хирурга
Шрифт:
— Ты так хорошо осведомлен, что диву даешься. Сам не пробовал часом? — Зыков тоже внимательно слушал товарища.
— Нет, конечно, я не пробовал и вам не советую. Но я много повидал за эти месяцы службы в Афгане, скоро будет два года. Видел и что становилось с людьми, злоупотреблявшими этой «дурью». Жалкое зрелище!
— Что с наркоманом будем делать? — Зыков вновь начал «закипать».
— Выгоним сразу, чего тут раздумывать. Но его еще найти надо. Что-то долго эти «субчики» разбираются в палате. Пойти и напомнить, что ли? —
Словно только ждали этой фразы — в дверь тихонько постучали. На мощный рык Голущенко: «Открыто!» дверь отворилась.
Осторожно, боком, протиснулась фигура в больничной одежде. Юрий Кочерга. Собственной персоной, но с разбитой губой и быстро набирающим цвет синяком под глазом.
Едва бросив на него взгляд, Голущенко прорычал:
— Я же сказал, что прооперируем. Уже скоро начнем. Тебе уже поставили укол? А что с твоим лицом?
Кочерга шумно вздохнул, начал отвечать на поставленные вопросы:
— Да, укол поставили. Но я не по поводу операции. А лицо — это ерунда, упал сам. Я это… Хочу сознаться… Сам решил прийти…
— В чем сознаться? Что ты мелешь? И почему ты ходишь, если поставили уже укол перед операцией. Снова упадешь. Это ведь наркотическое сильное средство. — Все так же громко бросал фразы капитан Голущенко.
Остальные офицеры уже догадались, с усмешкой наблюдали за этим разговором. Наконец, сообразил и Голущенко:
— Ах ты, сукин сын! Так это ты притащил в отделение наркотики и спрятал в кондиционере?! Правильно тебе, видать, ребята из палаты морду начистили. Не хотел сознаваться. Так?
Кочерга кивнул головой и опустил голову. Плечи его затряслись.
— Что со мной теперь будет? Вы не станете меня оперировать? Это же опасно для меня на будущее?
— Точно, баб не сможешь любить. А каждый день промедления для тебя опасен, — Голущенко намеренно «нагнетал обстановку».
— По-жа-луй-ста!! — Завопил солдат, готовый рухнуть на колени. — Я больше не буду курить эту траву. Клянусь мамой своей! Спасите меня!
— Скотина! Про маму вспомнил. Небось, забывал о ней, когда «косяк» выкуривал. Ты мне еще напишешь реферат о вреде наркотиков, я тебя, засранец, точно отучу это употреблять. Говорю в присутствии моих товарищей! Ну, что, мужики, поверим ему? Твое счастье, что нужен нам художник. Берем грех на душу, оставляем в отделении. Но помни — теперь каждый твой шаг мне будут докладывать. Иди в палату, скоро за тобой каталка приедет, надо уже операцию делать. Столько времени потеряли!
Солдат, не переставая потешно и неуклюже кланяться, задом вышел в коридор, осторожно прикрыл дверь. По коридору послышался убегающий топот.
— И ты ему веришь? — Зыков в сомнении покачал головой.
— А что делать, Саша, мы и так долго искали художника. И потом к операции зря что ли все приготовили. Ничего, я его теперь лично возьму на свою заметку. Никуда не денется.
Невский
Спустя некоторое время они уже стояли в операционной, ожидая больного. Операционная сестра, не спеша, готовила запас кровоостанавливающих тампонов. Она уже успокоилась после встречи со змеей и была, как обычно, спокойна и сосредоточена.
Дверь отворилась, двое санитаров, из числа выздоравливающих, вкатили каталку с больным. Они переложили его на операционный стол, молча покатили каталку обратно. Голущенко велел одному санитару остаться для помощи — мало ли, вдруг понадобится. Парень послушно остался при входе, привычно уселся на табурет.
— А у меня все нормально будет после операции? — заговорил, еле ворочая языком, Юрий. Уже наркотик начал действовать, снял чувство страха и притупит возможную при операции боль. — Не бывает возвращения этой болезни?
— Не боись! Все будет тип-топ. Вовремя ты попал в наши руки. Прогноз всегда благоприятный после операции. Поносишь только после операции специальный суспензорий (мы тебе выдадим), а потом еще месяца три поносишь тугие трусы или плавки. А после армии женишься, и кучу детей себе «настрогаешь».
Солдат растянул губы в улыбке «до ушей». Он уже «жил» в своем мире грез и мечтаний.
Невский начал обрабатывать кожу живота йодом и спиртом, затем обложил операционное поле стерильными полотенцами. Можно было начинать.
Операционная лампа несколько раз мигнула, но продолжала гореть, давая бестеневой свет. Это сразу обеспокоило Голущенко.
— Надо подготовить «гуся» (так хирурги называли передвижную на колесиках операционную лампу на длинном штативе, работающую от аккумуляторов), а — то свет общий вырубится. Будет нам весело.
— Это точно, — откликнулся Невский, — попадал я в такую ситуацию, когда оперировали мы с Зыковым аппендицит у солдата. Свет погас в самый ответственный момент, чудом не наделали глупостей в животе. Пока эту лампу прикатили да включили, мы чуть не поседели от страха.
Голущенко распорядился, чтобы Жема Виктор, санитар, подкатил поближе эту лампу и попробовал ее включить. Лампа не загорелась.
— Опять, наверное, контакт отошел. Открой эту здоровую металлическую коробку-основание, там стоит большой аккумулятор, проверь подключение клемм.
Виктор сделал все, как сказали. Сунул руку, пошевелил провода у клемм. Свет вспыхнул. Все вздохнули облегченно. Санитар уже собирался вновь захлопнуть крышку, как вдруг оттуда показалась приплюснутая треугольная голова с быстро выскакивающим раздвоенным языком. Раздалось характерное громкое шипение. Все прямо обмерли.
Ужас появился на лице санитара Жемы, но он продолжал стоять с протянутой к металлической коробке рукой. Змея высовывалась все больше и больше, продолжая угрожающе шипеть.