Африка, миграции, мифология. Ареалы распространения фольклорных мотивов в исторической перспективе
Шрифт:
Российская академия наук Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера)
Санкт-Петербург
«Наука»
2013
УДК 39(6) ББК 63.5 Б48
Рецензенты: д-р филол. наук В.Ф. Выдрин д-р филол. наук Я.В. Васильков
ISBN 978-5-02-038332-6
Введение
«Выход из Африки» как научная революция
Более полувека назад американский философ Т. Кун ввел в обращение термины «научная парадигма» и «научная революция». Кун доказывал, что накопление знаний не является необходимым признаком науки. Одна теория сменяет другую не потому, что лучше отражает
Революции, о которых писал Кун, происходили в точных науках в XVIII—XIX веках. В то время наши представления о мире основывались на столь отрывочных фактах, что обретение нового знания действительно нередко вело к полному пересмотру взглядов. Последний по времени переворот подобного рода, вероятно, произошел в геологии после открытия дрейфа литосферных плит. Однако по мере развития науки революции все меньше определяют ее развитие. Точнее сказать, наука вступила в эпоху «перманентной революции», когда новая информация если не ежедневно, то ежегодно заставляет вносить изменения в сложившуюся картину мира. За несколько десятилетий эта картина способна кардинально преобразиться, но сам процесс постепенен. Признание того, что любые конкретные факты будут, возможно, интерпретированы не так, как сейчас, не отменяет нашей убежденности в накопительном и объективном характере научного знания в целом. «Лучшее доказательство истинности в испытании», — писал Фирдоуси задолго до Маркса. В гуманитарных науках эксперимент невозможен, но есть и другие способы отделить обоснованные гипотезы от необоснованных.
Изменения в представлениях о характере исторического процесса, которые имели место в последние десятилетия, также осуществились постепенно и почти незаметно. В этой постепенности был и свой минус: раз открытия не носят сенсационного характера и не меняют немедленно взгляда на мир, общество их не замечает и теряет к науке интерес. Для значительной части наших современников, в том числе получивших высшее образование, образ мира и образ истории остались в общем и целом такими же, какими они были полвека назад, хотя изменения, произошедшие за это время, огромны.
Накопление фактов естественным образом привело к отказу от стадиализма, т.е. от восприятия прошлого как лестницы с определенным числом ступеней. Подобное восприятие является единственно возможным, если число известных нам точек мало по сравнению с тем пространством, в котором они рассеяны. Раз невозможно определить связи между точками, мы, наблюдая рост их числа, проводим условные границы между зонами с разной плотностью. Однако по мере увеличения числа точек они начинают складываться в линии или фигуры, которые могут располагаться внутри выделенных зон, но могут и пересекать их. Именно такой переход от проведения условных границ между стадиями к выделению реальных исторических сообществ и прослеживанию путей их развития произошел в последние десятилетия в области изучения древней истории.
Отказу от стадиализма в изучении дописьменных обществ способствовало немало открытий. Одним из важнейших является вывод, что люди современного типа, чье биологическое выживание невозможно без обучения культурным навыкам и стереотипам [Geertz 1973: 43—51], не развились параллельно и самостоятельно на разных континентах, а являются потомками одной единственной популяции, которая относительно недавно вышла из Африки [Бурлак 2011: 152—153; Barham, Mitchell 2008: 292; Derenko et al. 2007; Eriksson et al. 2012: 16089—16090; Mellars 2006; Metspalu 2005; Rootsi 2004; Vishnyatsky 2005; Xing Gao, Norton 2002; Zilhra 2006]. В какой мере представители этой популяции смешивались по мере своего расселения по ойкумене с теми потомками антропоидов, которые покинули Африку значительно раньше и тоже обладали определенными культурными стереотипами, пока не ясно. Изучение региональных каменных индустрий скорее свидетельствует об их преемственности в период между 80 и 30 тыс. л.н., нежели о резкой смене, обусловленной приходом нового населения [Деревянко 2009; 2010; 2011; Козинцев 2003; 2004]. Однако подавляющее большинство генетиков не сомневается в том, что даже если смешение происходило, роль выходцев из Африки была доминирующей. При изучении митохондриальной ДНК, которая передается только по женской линии и не участвует в обмене генетическим материалом при оплодотворении, оказалось, что у современных людей представлено 14 основных митохондриальных линий. Все они обнаружены в Африке и только одна — у остальных популяций от англичан до австралийских аборигенов и от арабов до эскимосов. Позже сходные результаты были получены при исследовании Y-хромосомы, передающейся только по мужской линии — генетическое разнообразие африканцев гораздо выше, чем населения других континентов.
За десятилетия, истекшие со времени открытия «выхода из Африки», эта гипотеза лишь находила новые подтверждения. Вместе с тем картина ранних миграций сапиенсов за пределы африканского континента все усложняется, причем некоторые уточнения крайне важны для тематики нашей книги. Наиболее существенная поправка — вывод о двух волнах миграции [Pugachetal 2013; Rasmussen et al. 2011]. Первая, древностью 75—62 тыс. л.н., достигла Юго-Восточной Азии и Австралии, точнее древних массивов суши — Сахула и Сунды. Гены пришедших туда людей сохранились у австралийцев и горных папуасов, а также у меланезийцев острова Бугенвиль, вероятно, у филиппинских аэта и, может быть, у некоторых южноазиатских групп.
У представителей этой первой волны заметна значительная (6,3 %) примесь так называемых денисовских генов. Имеется в виду генетический материал, полученный из костных останков, найденных в Денисовой пещере на Алтае. «Денисовцы» отличались как от современных людей, так и от неандертальцев, хотя к последним были несколько ближе. Скорее всего именно они обитали в Центральной и Восточной Азии синхронно европейским неандертальцам. Вторая волна африканских мигрантов распространилась значительно позже первой, 38—24 тыс. л.н., и проникла как в Азию, так и в Европу. На юге и юго-востоке Азии, в Меланезии и Австралии представители первой и второй волн смешивались, поэтому современные австралийцы и папуасы демонстрируют определенное генетическое сходство с азиатскими популяциями. Сапиенсы, расселявшиеся в северном направлении и продвинувшиеся из региона Передней Азии в приледниковую зону Евразии, первоначально заняли примерно ту территорию, на которой до них жили неандертальцы [Вишняцкий 2008; 2010: 214]. Монголоиды и европеоиды континентальной Евразии разделились сравнительно поздно, хотя и до ледникового максимума.
Данной реконструкции, основанной на выводах генетиков, распределение фольклорно-мифологических мотивов вполне соответствует. Если принимать во внимание лишь космологические и этиологические мотивы, то оказывается, что мифологии индотихоокеанского региона содержат больше африканских параллелей, нежели континентально-евразийские мифологии. Это вполне естественно, поскольку как первоначальное расселение в приледниковой зоне, так и приспособление к условиям последнего ледникового максимума должны были потребовать несравненно более глубокой перестройки культуры, нежели освоение тропиков Южной и ЮгоВосточной Азии. Само движение раннего потока мигрантов из Африки в восточном, а не в северном направлении явно объясняется отсутствием на юге Азии и в Австралии существенных природноклиматических барьеров, которые бы препятствовали расселению [Eriksson et al. 2012: 16089].
При этом в австралийских мифологиях параллелей с Африкой намного меньше, чем в мифологиях индо-тихоокеанского фронта Азии. В Австралии вообще мало широко представленных на других континентах мотивов, хотя большая близость австралийских мифологий к индо-тихоокеанским, нежели к континентально-евразийским, сомнений не вызывает. Подобная ситуация опять-таки ожидаема, раз австралийские популяции рано отделились от остальных. Очень похоже, что на момент этого отделения устойчивые элементы устных повествований еще только формировались, а к моменту второй миграции (38-24 тыс. л.н.) их стало больше. Речь при этом идет о развитии именно фольклора и мифологии, а не языка, необходимого для их передачи. Язык почти наверняка возник раньше, поскольку уже у самых ранних сапиенсов имелись такие анатомические особенности, которые иначе, как существованием членораздельной речи, объяснить невозможно [Бурлак 2011: 313].