Агапэ. Нулевая глава
Шрифт:
Друг его, этот Игрок, неожиданно прервал тишину. Он заявил, что за долгие года Адам ни на каплю не изменился. Адам рассмеялся с хрипотцой, пререкался с другом, покричал и почти что устроил драку, и только потом на Адама снизошло осознание, что тело, прошедшее через столько трудностей, действительно выглядело юно; гораздо моложе, чем следовало бы.
– А какой ныне год? – в полнейшей растерянности спросил Адам. – Я давно уж перестал вести счет.
Хэмфри задумался.
– 1831 год, пожалуй. Осень 1831 года, – выдал он.
– Ты не можешь сказать точно?
– Да погоди! – огрызнулся Игрок. – Я вспоминаю. Да! Точно 1831 год. Король Вильгельм IV ныне на троне.
И тогда Адама застигло врасплох несуразное видение, неожиданно обретшее реальную форму – рядом с ним сидел старый хрыч, когда-то бывший зрелым мужчиной в 1818. Болтливый, вредный, тучный старик под именем Игрок, которого настиг паралич лицевого нерва 13 лет назад.
Поры его кожи были забиты угольной пылью, повисшей в столичном воздухе; на лбу Игрока засели морщины, а его крестьянские руки лишились некоторых пальцев, в то время как Адам оставался все таким же молодым, как и 19 лет назад, и сказал тогда Адам:
– Надо же! Мне… – атрофированный мозг пьяницы не мог осилить простейшую арифметику. Итак, из нынешнего 1831 года Адаму было необходимо вычесть 1791 год, год его рождения. – Мне уж 40 лет!
– А мне выходит 35 исполнилось, – проходящая мимо мисс положила на ладонь Игрока серебряный шиллинг (первая и единственная за день подачка).
Игрок в мгновение вскочил с места и побежал за уличным торгашом грудинкой, умяв ее в один рот где-то за поворотом без Адама.
В тот день в своей ночлежке Адам не сомкнул век; и на следующий день тоже. В следующие месяцы, не делая, по сути, ничего полезного. Он погрузился в размышления о странности жизни. Однако, Адам взял на совесть ещё два преступления: он обокрал две комнатки в доходном доме на нелюдимой улице престижного района. Адам отхватил особенно крупный улов и крайне выгодно заложил его. Но дела всех остальных шли не так замечательно, даже у того же изворотливого Игрока. С 1831 по 1832 года Туманный Альбион пережил эпидемию холеры. Это та заразная гадина, которой безразлично, кто ты по профессии – член правительства; бедняк в поиске заработка в столице или ж куртизанка. Холера губила без разбора! впрочем, как и хворь; но именно холера мучительно унесла жизнь Игрока за считанные часы.
Оставляя во дворике труп друга, загнувшегося на глазах Адама, Адам шагал прочь в сторону Темзы. Он вспоминал, как однажды на утро из газетного некролога узнал, что Зуманн вернулся в Лондон, промотал всё своё состояние и покончил жизнь самоубийством. И, наполненный одинокими воспоминаниями, сломленный и сорокалетний, этой сентябрьской ночью 1831 года Адам тоже шел кончать жизнь самоубийством. Адам шёл сигать в Темзу в предрассветном шуму воскресного Лондона.
«Не пойму, как я остался все тем же, как и в тот день у Вестминстера», – он шёл по безлюдной, холодной и ночной набережной, задыхаясь зловониями топи под его носом. Адам вышел на мост. Адам мутно ощущал своё тело и совершенно запутался в собственных мыслях, чувствах, верованиях. Он слышал нечеткие отголоски жизни города. Он подсел на ограждение, хлипко держась руками за каменную ограду, встал ногами по обратную сторону ограждения. Адам пребывал в ужасе. Он мог быть спасен! Освобождён! Нет. Вот-вот сорвется с опор.
Он прыгнул. Мешочек с вырученными золотыми монетами тянули его своей массой к водной глади быстрее, преувеличивая скорость полета. Когда раздался громкий хлопок – это не только разжиревшее тело Адама погрузилось в водяную толщу, но и жизнь расставляла свои ударения, обобщения, обособления. Лёжа на илистом дне, Адам наблюдал за речной рыбой, за сколькими водорослями и прожорливой тиной.
Адама подхватило течение. Начиная задыхаться, он ощущал давящее ощущение в груди где-то прям меж ребер и пресный, водный вкус Темзы. Но жизнь и не думала покидать его, ведь Адам был живее всех живых, пусть и пролежал в мерзкой ледяной воде полчаса (страх; дрожь; безволие не присущи мёртвым); антропоморфный образ чудом выкарабкался из воды.
Обноски Адама были промокшими до каждого дюйма, и верить в это можно было настолько же точно, как и в собственную глупость в прошлом. Адам пошёл по городу в расцветающее утро, и дошёл он до таверны. Владелец за прилавком взглянул на Адама таким же взглядом, как глядели до этого десятки его товарищей по профессии: поверхностно и чисто. За шиллинг, кажется, и пару пенсов, Адам получил прибранную комнатку с запасом свеч; кровать, тараканов, как финики, и достаточно мягкую подушку, чтобы не проснуться на утро с защемленной шеей. Он получил место, где можно вздохнуть спокойно, – вдох, выдох. Это было место, где Адам мог спать в кровати, а не на асфальте. Здесь Адам мог раздеться догола и окончить свой единственный умысел вечера – он собирался вскрыть себе вены.
Адам напился и с увлечением продолжал калечить себя всю ночь, но Бог не принимал его. Адам пережил переполох, дезорганизацию, панику; в тяжелой атмосфере октября Адам осмелился обратиться к старшему сыну врача, тоже лекарю по призванию, что в 1812 году подлатал его плечо с ранением. Намеками Адам разузнал о своём аномальном положении, но внятных ответов не получил, как анатомически возможна его неугасающая юность.
И с каждым днём Адам активнее начал копаться в тайниках своего сердца. Он был в поисках силы, которая помогла бы перенести его горестную судьбу, и нашёл он там справедливую, ледяную злость, и дал он клятву восстановить эту жизнь… В ноябре Адам неуверенно начал посещать воскресные исповеди местного пастыря, статного, интеллигентного старичка; сидел Адам на задних рядах. Всё в миниатюрной церквушке внушало трепет ему, дрожащей твари. И через пару недель Адам осмелился на исповедь.
– Я каюсь, Господь, ибо я согрешил, – начал Адам сквозь заслонку исповедальни.
Он очень волновался. Он нервно вдыхал запахи церкви – ладан с ароматом припудренных цветов; Адам вдыхал аккуратные, прохладные, бесполые благоухания Святых даров. С него сходило «7 потов»; у Адама дрожали колени. Он сказал всё, что мог, через стыд, через страх. И тогда священник принялся цитировать Библию:
– «Пусть не говорит грешник, что он не согрешил, потому что горящие угли возгорятся на голове того, кто говорит: я не согрешил пред Господом Богом и славою Его. Господь знает все дела людей и начинания их, и помышления их и сердца их», – он сделал небольшую паузу, вздохнул. – А как тебя зовут твои близкие, сын мой?
– Адам Нил, – от упоминания своего имени Адам вжался в спинку стула.
– А ты молишься перед сном, Адам? А перед едой?
– Мне бы следовало чаще молиться, – Адам вспомнил все те ужасные вещи, что вытворял, прибывая в пьяном угаре: избиение, чревоугодие, уныние, похоть, попытки самоубийства, что страшнее всего. – И я верю в то, что Господь когда-нибудь поведает мне тайну моей затянувшейся юности.
Священник тогда поощрительно кивнул Адаму, и, довольная его покорством улыбка, расплылась на его тонких губах.