Агнец или Растительная овца
Шрифт:
Теперь уже можно говорить. Она попросила любовь, и ей дали. Его зовут Мистер, и он церковный агент, устраивает гастроли хора, очень уважаемый человек. Руки держит за спиной, как в старых фильмах, и носит жилет. Жилет, представляете! О мой ангел-агент. Отношения только недавно начались, но Элизе не терпится потрепать ему шерстку. Она закончит проект и можно ехать к океану, так и договорились, поедут, будут гладить друг друга под звездами.
Элиза – монахиня шума. Она приехала сюда, чтобы избавиться от этих переговоров в голове, а кто-то приезжает, чтобы перестать бояться, а также есть монахини эгоизма, тщеславия, гордости, и их творческий проект как раз об этом; когда он закончится, все будет иначе. В это надо поверить, и
Она становится на мысочки и смотрит на свет в окне.
– Ну что, напечь тебе хлеба?
Ангел молчит.
– Напечь или нет.
Молчит.
Ладно.
И она печет. А потом случайно уронит свечу, видит – а он сидит. Силуэт из света. Ангелов не бывает, скажет голова, но уже тихо-тихо. Нет, вот же он, посмотри. И голова обращена к свету, и она не может понять ангела головой, но она может на него смотреть.
– Симпатичненький.
Всюду расставлены эти монастыри, и люди попадаются – в счастье. Новая волна смирения накрыла мир. Но если человеку хорошо…
Элиза поставила тесто в печь и садится за фортепиано. Ее проект так и выглядит – женщина печет и играет. Хлеба и зрелищ. Но теперь в роли зрелищ – искусство. Она исполняет красочно, а иногда нежно, а потом опять сильно. Это же монахиня шума, внутренние разговоры перешли в ноты. И ангел болтает ногами – весело.
А потом она выходит из этой комнаты – улыбается, в руках печенье. Выходит, а в патио – вечеринка. Монахини из высшего общества часто устраивают такие посиделки. Элиза ставит на стол выпечку. Кто-то заметил.
– Давай, Элиза, давай!
– «Лилия – символ чистоты!»
– Лучше про Святого Игнасио!
– Спой про кенгуру!
– Или «катайся, катайся».
Ладно. Она встает босиком на траву и закрывает глаза.
Он шел по улице, немного торжественно, заигрывая чуть ли не с каждым объектом, что видел. Повод у него был вполне ясный, ему выписал автограф сам констанций силентиус, глава комнаты пяти дверей, куда, как вы помните, всякого подряд не пускают, но только тех, кто хорошо проявил себя на смиренной должности. Ноги его слегка подрагивали, и настроение было самое щедрое на взлеты и прыжки. Как вдруг… Вдруг он повстречал Бога. Бог стоял к нему лицевой стороной и вязал на спицах слова. На спицах? – спросил читатель. Что-то вы вообще сбрендили. Но стоит отметить, что ситуацию эту было сложно описать как-то в ином ключе: Бог стоял в большом красивом халате из облаков и двумя пальцами вязал из небесной шерсти картину мира. Вы скажете: глупость, как ее можно увидеть? Вот и Томми потер глаза, но и теперь продолжал видеть Бога, который вязал на пальцах из облаков, иногда подбирая фрагменты своего халата, иногда даже свои волосы. Волосы у Бога были очень красивые, они были закручены каллиграфическим способом и создавали отдельное небесное явление. Томми хотел было пихнуть в бок прохожего, чтобы показать, что на небе какие-то связующие, но никого поблизости не было, и он продолжил изумляться один.
Подойдя к металлическому зданию, которое напоминало душильню для любых проявлений артистизма, Томми слегка поклонился видению в высоте, потом для надежности поклонился еще раз, прошептал едва улометное «благодарствую», приложил пропуск и зашел в здание, где его встретили взглядом два охранника, один из которых был серб, другой – корпящий над вечностью (у него были большие амбиции в плане написания стихов о входящих). Они дружелюбно кивнули по очереди: сначала серб, потом следующий, и тот, второй начал что-то записывать – «видимо, мой литературный портрет», – решил Томми, улыбнулся и пошел к лифтам.
В это самое время в другую дверь вошла женщина, у которой в руках было что-то волшебное. Томми понял, что оно превращается, пока она его несет, и поспешил отвернуться, чтобы не омрачить рождение магии своим весьма прагматичным взглядом на вещи. Дело в том, что у него была давнишняя борьба с собой: по характеру ему хотелось каждое проявление магии сделать публичным, чтобы люди могли увидеть, но умом он понимал, что некоторые тайны должны оставаться скрытыми, иначе потеряют свою силу и растворятся в обыденности. А этого ни один служащий компании «Ветер Интертезис» не мог допустить.
– Тише, тише, – сказал он, войдя в лифт, который открылся перед ним так широко (вместе с частью стены), что он немного усомнился в наличии у себя достаточно ясного разума. Нажав на букву «О», Томми повернулся к зеркалу и внимательно прошелся рукой по лицу, приглаживая серебристые ворсинки, которые иногда вставали, создавая ощущение против шерсти. Хорошо, что на этой работе не заставляли убирать все признаки совершенства, и он мог ходить даже со своими импедиями, которые, надо сказать, были у него выдающимися. Впрочем, это только недавно стало понятно, что гнельсы обладают совершенством, до этого подобные проявления высшей природы принимали за болезнь и лечили антибиотиками, а светящиеся серебряные волоски надо было в обязательном порядке состригать, чтобы не нанести вред общественности, не подготовленной к повседневным катарсисам.
Теперь справедливость воссияла, и Томми с удовольствием констатировал, глядя в зеркало, что человек в его естественном обличье, весьма неотразим и, кроме того, благополучен. Когда их (этих чудаков, согласно тогдашним статьям) только выпустили из многолетней тюрьмы забвения (было это около семи-пяти лет назад) в некоторых местах появились особые зеркала, которые они с собой принесли. Человек отражался в них полностью, вместе с внутренним миром, и со всеми этими серебряными ворсинками, которые раньше росли исключительно на деревьях (вспомнить леукадендрон), а теперь появлялись на людях тоже (я драгоценность – думал человек, глядя на них, и не было повода спорить с ним).
Двери раскрылись, Томми расстегнулся и вышел таким образом, чтобы его полы его пальто распылили тонкий запах лазури, который он выпустил из баночки – одной из тех, что набивали его карманы. Баночки явлений и их использование были одним из его добрых намерений по отношению к остальным, ведь не было для него вещи слаще, чем проявлять заботу о людях, иногда он не мог удержаться и открывал сразу несколько баночек в день, делая людей ощущающими, и потом ему хотелось кататься по полу огромной улыбкой (вроде тех, что рисуют на футболках). А еще иногда он вынимал из портфеля шар со звездами и записывал смех (там был диктофон, внутри) и потом давал им слушать это волшебство как бы со стороны. В общем, Томми был в гармонии со всем сущим и спешил поделиться этим состоянием с остальными.
Не сказать, что люди были черствыми эгоистичными ублюдками, помешанными на собственной выгоде, скорее, они были волшебниками, что не забывали проявлять при каждой возможности, не ожидая ничего взамен.
И Томми замечал это как никто другой. Так ему нравилось присматриваться – к их движениям и историям. Спицы Бога он разгадал позже, когда написал на листе «спицеально», новое слово, которое стоило запустить в жизнь, и он тут же свернул лист самолетиком и пустил по воздуху. Самолетик произвел на свет восемь петель, и ни одной мертвой, и приземлился точно на макушку Иероглима, который занимался у них канцелярской работой, иными словами, точил карандаши так, чтобы они выдавали остроту слова, и следил за исправными поступлением белых досок всем сотрудникам, даже из низших этажей. На нижних этажах жили не только поэты-охранники, но и скрибы, то есть маратели, иначе сказать, те, у которых было недержание речи, и они немного стыдились своего состояния, для чего к ним в смысловую среду был приставлен Лазарь, который заводил граммофон и следил, чтобы они время от времени отвлекались от своей деятельности и выходили на танцы (об этом будет чуть позже, чтобы не променять раньше времени суть на благодать).