Агнец или Растительная овца
Шрифт:
– Вырвалось, оно вырвалось!
Изредка кто-то оборачивался и кричал туда: оползень-оползень, трижды, как будто прислонялся к земле, высаживая крик, но оно продолжало наступать – новая смысловая волна, и люди убегали, неслись. Кто-то забегал так далеко, что можно было останавливаться и оттуда смотреть, как оно выкашивало истории городов, колонизировало страны. Огромное неосмысловое явление подходило, и люди бежали, боящиеся утратить привычный свой смысл, они прятались в неведомых далях, они скрывались в подвалах, закатывали глаза, надеясь однажды поесть, открывали консервированный смех, но он еще не был смешон – ставили обратно в подвал.
Волна подступала,
Как множество веков люди страшились подойти к некому краю и не плавали на кораблях, не ездили дальше земли, потому что боялись пропасти, а потом резко они сложили себя во все, и оно не выдержало. Ставили какие-то решетки, ставили сети, ограничители, выставляли большие щиты, чтобы, когда волна подойдет, сразу же прочитать, зачем они жили, но это не получалось, и грустно сидели у этих щитов, разгадывая шифры изменчивых слов. Бронирование личного пространства уже не работало. Кто-то выдавливал целую реальность, и другие спасались в ней, но тоже ненадолго хватало. Били друг друга, как глиняных свиней, кидали об пол, чтобы найти немного монет, а если не было никаких монет, можно и разлюбить, можно и раздружить, можно и бросить, пусть как-то сам… Одно за другим выкидывали свои положительные качества, чтобы было легче бежать, но оползень все равно их настигал.
Так оно все неслось, мыслилось, но вскоре начались перемены. Теперь оно ползло, будто пропало усилие, которое сдерживало материю, и все начало размазываться, когнитивные червяки, которых не успевали заморить, вытаращены стояли, и глаза – полные шары. Прочность бытия и окончательность смыслов – нужно было что-то завершающее, что-то, ограждающее смысл от прилегающих областей: вот мы такие, люди, живем тут, пытаясь себя не потерять.
И теперь они начали постепенно привыкать – многие все еще бежали, но другие уже шли, а один остановился, остановился и не бежал, он стоял там – белые зубы открыты для удара. И предметы как метеориты летели ему навстречу, пылевые тела. Горела грозовая лампа, а он стоял на общей пищевой дороге, и они ахнули: кто бы с нее ни сходил, обязательно становился убогим. А он замахнулся ногой и сошел, он сошел и что-то говорил, они прислушивались: пока я свободен только исподтишка. Такое он говорил. Потом человек сел, кажется, затем, чтобы переждать весь этот шум, и внешний мыслитель сразу же подскочил, внешний мыслитель говорил им: в чем его преимущество? В том, что он умеет ждать. В том, что он увидел порог, минуя который, люди производили дрянь, чтобы в ней копошиться; копошиться – это не определяющее действие вида, и возник целый оползень, чтобы это показать.
Они оборачивались сначала, в шаге немного оборачивались, и они спрашивали: что это вы имеете в виду? Мужчина попросил, чтобы они расселись вокруг него колесом, и разговор ехал. Он говорил об энергии смысловых машин, что можно наделать множество машин, использовать энергию смысла. Надо направить ее, придумать, куда направить, и пусть на этой энергии работают концептуальные станции или идет смысловоз; люди смогут перемещаться на энергии смысла, подключать себя к машинам или выращивать сумбурные овощи.
Они слушали его, а потом они сказали: да этот парень придумыватель! И они кинули ему золотые надежды, но он отвергал. Мне нужна только вера, пожалуйста, перестаньте кидать, и они говорили: дядя глупый, это и есть наша вера, и вскоре он, конечно же, принял их надежды, сидел и рисовал большие чертежи, писал тексты, и многие начали уходить с ним в алфавит, произносили какие-то буквы, а оползень все подступал, и они просили поторопиться, смотрели на него – серые лужи глаз, и кто-то забирал свою надежду, сначала один забирал, потом второй, и вскоре они все забирали: «мы погибнем, пока ты успеешь начертить, если ты думаешь, что это положительное, иди и сохрани себя внутри этого оползня».
– Да, иди и сохрани!
Так они решили и проводили его туда, в самую густоту хаоса, и он вошел в нее, и он купался там – радостно, любил эту волну, и уважение к непознанному сочилось из его ума, некоторая доза добра, но потом он вдруг попятился – назад, зашатался, и все увидели, как его покидает прежний смысл, мужчина обессмыслился и исчез, и они кричали опять, более разочарованные, чем обычно.
Слова переходили в предметы прямо на глазах, слова переходили в поступки, и люди падали, сбивая друг друга, люди зашивали свои горла. И дети плакали, а кто-то садился и руками за голову – солипсический шлем, и огромное будущее, далекое, двигалось прямо на них. Агрессивное бытие лезло на человека, и они раскрашивали лица, пучили глаза, надевали блестящие платья, чтобы как-то отпугнуть, но оно перло оттуда, прямолинейное, как враг: как они умели заговаривать явь, а теперь не умеют, а теперь – оползень.
Немногие оставались места, где можно было сохраниться осмысленным. Уцелела малюсенькая полоска, и кто-то начинал пить, вываливаясь сам, кто-то начинал уступать, и на его место приходили такие же. Сначала пытались уступать, но полоска все сокращалась, и тогда они начали драться, выпихивать других, придумывали какие-то стратегии.
Остались самые странные, установили ограждение – можно было смотреть только вдаль, и даже друг друга нельзя было замечать. Дежурили по очереди на посту, высматривали изменения. Где-то вдалеке блуждали сумерки, вдернутые в суточное движение, надломившиеся красным, выявляли себя протестом; сумерки-панки, едящие пирожки с земли, и становилось понятно, что оползень снова ужесточился. Надо было приготовиться, надо было смотреть изо всех сил.
Вдруг кто-то на посту заметил шевеление, там двигался вертикальный силуэт.
– Это тот человек, который говорил про смысловую энергию. Он как-то уцелел!
Он уцелел! И они захотели пригласить его, но им пришлось бы убирать ограничения, и долго эти люди не могли утвердить какое-нибудь решение: довериться выжившему или оставить барьер; а оползень уже подходил. И они долго не могли разобраться между собой, говорили, в основном, скептически, но потом все-таки решили довериться, оползень был уже здесь, и стоило рискнуть, чтобы спастись. Они убрали барьер, и человек вошел туда, он встал с ними на одной полосе и говорил, показывая изрисованный лист.
– К сожалению, я ошибся. Это энергия, которая отделилась от мира… Раньше она была встроена в него, а теперь оказалась отдельно, и мы не сможем использовать преимущество смысловых машин или вырастить сумбурные растения… Это единственный кусочек, который остался, и когда оползень пройдет его…
– Что произойдет? Мир обессмыслится? Что? Скажите уже!
– Рытвища!
И они поняли, что он один из тех, кто производит ребрендинг, и они попытались устремить свои глаза в безопасную даль, вернуть ограничения, но было уже поздно. Какая-то женщина всхлипнула. Волна подступила к ногам и, словно задумавшись, выдержала паузу, но потом метнулась вперед.