Агнец или Растительная овца
Шрифт:
Так я крутила в своей голове, а конференция продолжалась. Вот выступил замшевый критик, раскованный сценарист, авангардный писатель, ринулся к микрофону какой-то мужик, это было незапланировано – пришлось уводить его силой, и я смотрела в ее лицо, и видела, как она испугалась. Вот этот человек, что разросся в моей голове до уровня управителя судеб, этот человек испугался, и я тоже испугалась, и подготовка сошла вовсе на нет. Ноги онемели, лицо затвердело от страха, все, что я могла совершить, это продолжать наблюдение, но силы покидали меня. Я думала о том: только бы выдержать это. Скоро все кончится, и ты должна уходить, ты не готова сегодня говорить с ней.
Пришедшие задавали вопросы известным гостям, кто-то подходил к микрофону, а я смотрела на спинку стула, который стоял передо мной. Сил не хватало даже на взгляд. Я смотрела, как четко закручены шурупы на спинке, почти что симметрия, я смотрела на узоры коричневой древесины. Так я смотрела, и в голове моей поднимались истории, связанные с этой ошибкой. Вот мы сидим с очень богатым мужчиной у водопада Виктория, и я рассказываю эту историю про ошибку. Вот я гуляю по Риму с известным итальянским врачом, мы ищем хорошие туфли для ужина, и я рассказываю эту историю. Вот я сижу у камина в московском кафе, со мной человек, верящий в меня как в писателя, и я рассказываю эту историю. Вот у меня родилась дочь, и я смотрела на нее, я заботилась о ней как фанатик и время от времени я укладывала ее рядом, смотрела на нее и рассказывала себе эту историю.
Что там случилось? Вот и теперь надо бы рассказать… Многие-многие годы назад… Какие-то конкурсы, премии, награждения… Она предложила мне прочитать что-то из написанного перед публикой. Она наняла мне учителя, мы ставили голос, я ходила туда, и мне делали голос, она рассказала, как лучше себя повести. Она поддерживала меня.
И вот день настал. Это было четвертое мая. Я помню события этого дня, словно он был вчера. Приступы паники начались прямо с утра – я попыталась подняться, но не могла встать с кровати. Вечер накануне я провела у стоматолога в кабинете, мне удаляли кусок лишней ткани, и постнаркозное состояние все еще продолжалось, конечно, это было по большей мере внушение, но я чувствовала свои зубы, я видела эти зубы – и они были огромны. Казалось, эти зубы занимали большую часть моего лица, казалось, они нарастали даже на лоб. Я чувствовала себя страшным и неприличным чудовищем. Я думала: ну как я пойду туда – с такими зубами. Обычно подобные вещи должны находиться внутри. Сопли не развешивают по лицу, язык не вываливают изо рта, зубы не выставляют наружу. Все это должно находиться внутри.
Мне привиделись какие-то зубные репортеры, вот они ходят по городу и ищут открытые рты…. Кто-то зазевался – и на тебе! Зубы пропали! Зубы – это хватка, нужно иметь очень крепкие зубы, чтобы пробиться вперед, счастье надо выгрызать! Раньше сумасшедшим выбивали все зубы, потому что считали, что там зараза, в зубах… Ну а теперь зубы, улыбка – это одежда, костюм. Хорошие зубы – это признак красивых успешных людей. Зубы несут в себе идею и смысл – как выдерживать жизнь…
И я ходила, ходила, и я лежала, каталась по кровати, сначала я хотела так прямо и написать: «Простите, Вера Александровна, я не смогу быть на вечере, у меня тут, видите ли, зубы разрослись по лицу… Да, да, именно зубы. По лицу. Я – немного чудовище… Может, мы могли бы перенести на потом?!»
Так я хотела бы написать, но я знала, что должна побороться, и я ходила, ходила, я лежала, и вскоре написала сообщение, довольно противное, что-то про зубы, но без этих метафор, я написала, что не могу быть. Я написала и даже получила ответ. В этом ответе не было ничего, только «Я поняла», и ничего больше не было. Потом я ходила, ходила, лежала, и зубы постепенно начали возвращаться на место, но вечер уже шел, изменить ничего было нельзя.
Я вернулась в нормальное состояние только к ночи. Вышла подышать на балкон, там был очень свежий и поразительная май. Тогда я не знала о цене этой ошибки. Я думала: вот, я спасла нас обеих от позора, я не пришла на выступление с зубами по всему лицу. Но что-то уже тогда медленно тикало. Нерв этой ошибки появился, и дальше он будет расти и расти.
В тот самый момент, как я пришла к ней, он был довольно огромен. Я мечтала о прощении, я жаждала его как возможности начать новую жизнь. Жизнь, где ты всегда держишь данное слово и остаешься порядочным человеком.
И вот она поднимается, идет по проходу, люди подходят к ней, что-то говорят, она улыбается. Я жду, когда они отойдут. Я пытаюсь надавить изнутри на свою спину – только бы выстоять, только бы не сбежать. Все приготовилось к тому, чтобы сделать решающий шаг. И вот в какой-то момент люди отходят, я подхожу и говорю ей, стараясь смотреть прямо в глаза: «Здравствуйте, Вера Александровна, я хотела бы попросить прощения за свое поведение семь лет назад». Я говорю это, и она отвечает: «Ладно, ничего». И я вижу, что это обычная вежливость – она не простила меня и не простит. Она переводит внимание на другого человека, и я падаю – внутренний мир тут же обрушивается, и мы летим, но вовсе не так, как на картине Шагала. Мы опадаем на бешеной скорости, и я беру этот последний импульс, разворачиваю себя и увожу в следующий зал – там, где можно присесть. Я сажусь и понимаю, что мне надо домой. Я должна выбираться из этой истории. Я должна через некоторое время подняться, взять свою кофту и поехать домой. Я должна научить свою дочь никогда не давать своей психике сделать тебя непорядочным человеком. Я должна научить свою дочь жить по правилам – держать свою слово, не отказываться от помощи, быть благодарной и иметь уважение к заботе людей.
И я встаю, я выхожу из отеля «Серебряный ромб». Я знаю, что когда-нибудь напишу этот рассказ, его опубликуют, и я отправлю ей ссылку, чтобы она могла прочитать. Я знаю, что буду благодарить ей всю свою жизнь – за тот интерес и за эту ошибку. А пока я вхожу в нужный поезд и еду домой к моей дочери, которая, должно быть, уже проснулась. Лежит там и ищет меня глазами, блуждая взглядом по комнате.
Вот они – человеческие родители. Мать переняла у кого-то великосветское кхеканье и с претензией на деловитость теперь рассказывает в компьютер, соблюдая звонок, как отец перешивает рубашки, он все перешивает: пододеяльники, тапки, прихватки и тюль, даже штаны ей перешил. Еще говорит про ремонт и дальше немного расслабилась: произносит «затеяли», говорит это слово, такое приятное для языка, прощупывая буквами, и как на том конце отреагируют, не будут ли презирать или морщиться – она не знает, и потому осторожно так говорит, как бы примериваясь. Она бы его не говорила вообще, чтобы не рисковать, но как еще такое ей выразить – энтузиазм, восторг – ремонт затеяли, наконец, начался! Как в студенческие годы, как раньше, много лет назад, когда еще Лерик, двоюродный брат, привозил с севера красную рыбу и жвачки. И, кажется, у них тоже увлекательный год намечается: будут бегать по строительным магазинам, спорить о цветах, подбирать древесную клеенку для кухонных навесных полок, выдумывать оформление батареи, лепить, пилить, красить – фантазировать, в общем.
Они серьезно так подошли, даже кредит взяли, большую часть потратят на окна и дверь купят со стеклом, еще немного – на кухонный гарнитур, а остальное уйдет на одежду для внучки, пусть приоденется, да и самой ей обувь бы обновить – эти сапоги поизносились совсем… Тут мать замолкает, как бы понимая, что «поизносились» тут ни в какие ворота. Но все-таки очень хочется еще порассказывать. Она воздуха набирает много-премного, и следующее предложение выпуливается как опера, следующее предложение о том, что они в этом году вместо картофельной луковую плантацию посадили и будут луковые супы варить, будут как из Парижа аристократы.
– Ой, – тихо произносит мать, почти беззвучно, имеется в виду то, что лучше бы она последнюю фразу вообще не произносила, какая-то она вышла не та.
Тут отец подлетает к компьютеру, кричит громко, как будто смысл в том, чтобы докричаться до другого города прямиком, забыл поздороваться и сразу рассказывает взахлеб, в табуреточных выражениях рассказывает, пока его на место не поставят, он всегда так рьяно начинает, уверенно, но стоит ему какое-то слово поправить, и он уже тише и тише говорит, и нет такого смелого напора в предложениях. Но пока он несется по пути своего человеческого желания – рассказывает – как мама чудила: ходила в черных очках «как бандит», и даже в помещении так и ходила, потому что у нее целый месяц глаз дергался, вот она и носила эти очки. Еще отец говорит, что мать по субботам из дома сбегает, сначала он думал, что у нее связи, а потом выяснилось, что она ходит на дачу к своей подружке и сидит там сосредоточенно на траве.
– Сначала я удивился, зачем ходить куда-то, чтобы там сидеть на траве, но потом выяснилось, что они так приближаются к природе. Сидят в разных позах и дышат то через одну ноздрю, то через две, типа, это от болезней хорошо помогает, ну там, если насморк или боли в животе, а соседка рассказывала, что одна женщина так от рака избавилась.
Отец подхихикивает над этим, рассказывает, стараясь приправить иронией, но тут мама делает ответный за «бандита» удар, подлетает к микрофону и бьет тузом: