Агробление по-олбански
Шрифт:
– Может, договоримся? – предложил Директор Начальникович.
– Мы вообще-то не из российской милиции, а из Интерпола! Так что отстаньте от гражданина Франции Марины Викторовны.
После посещения коллекторского агентства мы почувствовали себя всемогущими и отправились на центральную улицу. Четыре здоровых работающих мужика, что, не в состоянии оплатить долг за квартиру?
– Ну, давай, Эрик, покажи, на что ты способен!
– А что мне сделать?
– Давай подними такую бурю, чтобы всю гниль смыло
– И удушье от самой атмосферы закончилось вмиг!
Эрик стал ходить, размахивая руками и призывая высшую силу. В конце концов обнял телеграфный столб и потряс его.
Как ни странно, подействовало. Откуда ни возьмись набежала огромная туча. Мы замерли в ожидании, но так ни одна капля на землю и не упала.
– Все. Больше ничего не могу сделать, – признался Эрик. – Я выжат как лимон.
– Как? А для чего мы тебя вытаскивали из психушки, Англичанин?
– Здесь такие маги, что я не в состоянии ничего поделать. Силы несопоставимы.
– Хреновый из тебя волшебник! – заметил Жан.
– Учиться и учиться! – резюмировал Рауль.
Глава 28
Албанская смоковница
Хотя гостиница и была плохонькой – без кондиционера, завтраки в ней оказались отменными. Постоялый двор давно превратился в постылый комплекс маленьких кафе, ресторанчиков и отельчиков национальной кухни и спанья. Набрав баварских сосисок, съев пару кусочков сыра камамбер и пару кусочков сыра в перце, Петр вернулся в номер. Порошкански уже не спал и сидел в позе лотоса на своей койке. Они заказали два номера: трехместный для жиряги Эфлисона, двухместный для них с Давидом, потому что Давид не умел храпеть как сапожник.
– Чего забрался на белую простыню с ногами? – возмутился Петр, хотя Порошкански сидел на грязно-сером одеяле. – Запах неприятный.
Сырный привкус оставался во рту, а аромат в носу.
– Извини, – сказал Давид, – это одеяла не просохли.
– Ты меня извини, – Петр опустил глаза, – сорвался.
– Не сорвался, а того… зажрался.
Петр подошел к окну и распахнул створки настежь. В комнату ворвался аромат благоухающего сада. Над горами разгорался закат. Птицы, словно сбиваемые с веток яблоки, камнем падали в лощину. Прожужжал жук, прожужжала машина. Петр высунулся из окна посмотреть, что это за машина, но сквозь плотную листву ничего невозможно было разобрать. Только время от времени сверкал кухонный нож заката, которым женщина-ночь срезала с персикового неба розовую кожуру. На маску. На ночь. Что ж, красота требует жертв.
«Боже, как хорошо», – подумал Петр.
Запели птицы. Неожиданно заголосила кукушка.
– Кукушка, кукушка, сколько мне осталось жить? – спросил Петр.
– Раз, два, три.
Петр знал, что пока поет кукушка, фрукты наливаются соком ожидания. Да, пока поет кукушка, фрукты зреют, так говорили в его селе.
– Сорок
Петр на секунду замер. Потом резко повернулся к Порошкански.
– Давид, это ты куковал? Я же тебя просил!
– Извини, больше не буду.
– Подлец! – Все еще рассерженный, Петр снова повернулся к окну.
– Я вчера общался с контрабандистами, – сказал Давид.
– Ну и что?
– Узнал, как перебраться в Италию.
– Значит, все-таки решил плыть? – Петр все еще хмурился.
– Да, потому что я знаю, что вы никогда не найдете свою женщину. Скорее я ее найду. Вот…
– На чем ты собрался плыть, Давид? – неожиданно перебил Порошкански Петр.
– На одном суденышке, на баркасе, и, представляешь, совсем недорого. Всего пятьсот марок. А в Италии, говорят, беженцам дают пятьсот долларов. Сразу по приезде.
– Ну-ну.
– Выгодная сделка, ты так не считаешь? Мне даже телефон капитана дали.
Петр пожал плечами. Затем резко отвернулся от начавшей его пугать красоты за окном, подошел, подсел к Давиду на кровать.
– Знаешь, Давид, а мне жаль, что ты нас бросаешь. Жаль с тобой расставаться. Пусть даже на время.
– Мне тоже жаль, Петр. Но поверь, я не могу больше ждать. Времени мало осталось. Всего ничего. Ку-ку.
– Давид, чего ты так раскудахтался, будто рад, что наконец избавляешься от нас?
– Да нет, это я гадал себе на жизнь. Сколько мне еще осталось.
– Ну и чего ты там нагадал? Сорок семь лет. Тебе сейчас сорок семь плюс еще сорок семь, итого девяносто четыре. Куда ты так торопишься?
– Ты неправильно считаешь, Петр. Надо считать со дня рождения. День рождения у людей один.
– Понятно, что не два. Два только у тех, кто по девяносто с лишним лет живет.
– Петр, я тебе не говорил, но я уже давно состою в одном суфийском братстве.
– В бекташи, что ли?
– Нет, не в бекташи, в другом. В братстве кукушек и смоковниц.
– Фью-ють, – свистнул Петр.
– Ты, кстати, напрасно свистишь, Петр. Свистят соловьи. А это ложное представление о правде, потому что соловей и роза всего лишь метафоры. На самом деле скрытым знанием обладают кукушка и смоковница. Недаром в народе говорят: не свисти – денег не будет.
– Да что ты говоришь!
– Это большая ошибка. А причиной стали самонадеянные поэты. Например, в турецком языке соловей – «бюль» легко рифмуется с розой – «гюль». Просто поэтам так было легче.
– А чем кукушка лучше соловья?
– Люди давно заметили, что кукушка знает то, что может знать лишь Всевышний. Например, сколько человеку отпущено. Но на самом деле это может знать и человек. Надо просто попытаться слиться с Богом. А поскольку настоящее воссоединение с Богом для человека возможно только после смерти, то и в жизни к нему можно приблизиться лишь через знание о смерти.
– Кто тебе это сказал? – спросил Петр.
– Наш муршид – учитель. И еще он сказал, что первое знание, которое мы можем получить о смерти, – это ее год.