Ах, Вильям!

Страут Элизабет

На обратном пути я рассказала Вильяму о некоторых вещах, происходивших со мной в том крошечном домике и чуть раньше — в гараже, Вильям всего этого не знал, и он молча слушал и смотрел на дорогу. В последующие годы я рассказала ему больше, он один знает обо всем, что происходило в том крошечном домике и в гараже, пока я росла.

Годы спустя, когда я попала в больницу с аппендицитом и после операции у меня начались осложнения, моя мать прилетела в Нью-Йорк — Вильям купил ей билет — и провела у моей постели пять ночей, и это было просто из ряда вон. Просто невероятно. Благодаря этому я поняла, что она меня любит. Но когда я скучала по ней и пыталась позвонить ей за счет вызываемого абонента, ни до этого случая, ни после она не принимала мои звонки.

Она говорила оператору: «У этой девчонки теперь есть деньги, так пусть их и тратит». Но у меня тогда не было денег, мы были молоды и еще не встали на ноги, и Вильям только недавно защитил диссертацию.

Но это все неважно.

Важно другое: пару лет спустя я приехала к матери, она умирала в больнице недалеко от Чикаго, я приехала к ней, и она велела мне уйти. И я ушла.

Долгое — долгое — время я верила, что она меня любит. Но когда заболел мой муж и потом, после его смерти, я начала сомневаться. Наверное, это все потому, что наша с Дэвидом любовь ощущалась во всем. Словом, когда я думаю о матери, у меня (порой) сжимается сердце.

Мой брат живет один в доме нашего детства. Моя сестра живет в соседнем городке, и мы с ними встретились как-то раз, не так уж давно, и сошлись на том, что у нашей матери было не все в порядке с головой.

Я разговариваю с братом и сестрой по телефону раз в неделю. Но долгие годы мы не общались вовсе.

Я говорю себе, что мать любила меня. Думаю, она любила меня по-своему, насколько ей это было доступно. Как выразилась та милейшая женщина, мой психиатр, «надежда не умирает».

* * *

После смерти отца Вильяма Кэтрин вступила в загородный клуб и увлеклась гольфом. Там у нее появились подруги, с которыми она играла каждую неделю. Она и Вильяма научила, хотя, когда мы познакомились в колледже, в гольф он не играл, то есть я никогда не видела и не слышала, чтобы он играл в гольф. Но стоило нам переехать обратно на восток, и он стал играть со своей матерью, и в первый раз, когда они отправились в клуб, я думала, это как теннис и они вернутся через час-другой. Их не было больше пяти часов, я так разозлилась — где они пропадали? Но они лишь посмеялись. «Люси, — сказали они, — в гольф играют долго».

Как-то раз — в год перед нашей свадьбой — Кэтрин наняла мне тренера по гольфу. Она отвела меня в магазин при клубе и купила мне юбку для гольфа, короткую, красного цвета, и еще она купила мне туфли для гольфа, и мне было не по себе, ой как не по себе. А затем «профи», как его называли, начал меня учить, и я чуть не расплакалась, так это было невыносимо. Я все равно старалась ударить по мячу, но получалось у меня неважно, и, когда за мной пришла Кэтрин, думаю, она заметила мое отчаяние. Потому что, когда мы пошли в клуб обедать, она шепнула Вильяму: «Похоже, для нее это чересчур».

Близился мой день рождения, и Кэтрин спросила, что бы я хотела получить. Я сказала, что хотела бы подарочный сертификат в книжный магазин. Меня будоражила сама мысль о том, чтобы пойти в книжный и что-нибудь там купить. В день моего рождения она отвела меня в гараж и показала штуковину с клюшками для гольфа. Ее лицо так и сияло. «С днем рождения, — сказала она, хлопнув в ладоши. — Теперь у тебя есть свои клюшки».

Я больше никогда не играла в гольф.

Но Эстель в гольф играла; они с Вильямом вместе играли в Монтоке, а еще в Ларчмонте, когда навещали ее мать. И даже Джоанна играла в гольф, это всплыло у меня в памяти через несколько дней после ужина у Вильяма, когда я сидела в кресле и смотрела в окно.

* * *

Где-то через неделю я позвонила Вильяму проверить, как у него дела, и он сказал: «Нормально», и еще он сказал, что Бриджет

приехала на пару дней погостить, и на этом мы попрощались. Ладно, подумала я, больше не буду ему звонить — он как будто от меня отмахнулся.

Но как-то вечером, пару недель спустя, — август был уже почти на исходе — он позвонил и сказал, что все думает об этой женщине, Лоис Бубар, его единоутробной сестре, и о том, чтобы с ней связаться. Мы стали обсуждать эту идею; Вильям хотел познакомиться с ней, потому что они родственники и уже не молоды, но с другой стороны — вдруг она его ненавидит? Она точно ненавидит его мать.

— Что мне делать, Люси? — спросил он. — Девочки знают?

— Я им не рассказывала, а ты?

— Нет, я думал, ты расскажешь.

— Я решила, это твое право.

— Ладно, — сказал он.

И повесил трубку.

Через пять минут он перезвонил:

— Люси, поехали со мной в Мэн!

Предложение меня удивило, я ничего не ответила.

— Ну же, Люси, — настаивал Вильям. — Давай просто съездим в Мэн на пару деньков. На следующей неделе. Давай просто возьмем и съездим. Посмотрим, как выглядит место, где все произошло. Я знаю, где живет Лоис Бубар, давай просто посмотрим.

— Просто посмотрим? Я не совсем понимаю.

— Я тоже, — сказал он.

* * *

О поездках.

На отдых нас возила Кэтрин. Я про такой отдых, где люди загорают вокруг бассейна на Карибах. В первую поездку она взяла нас, когда мы были молодоженами. Она все организовала сама; мы втроем полетели на Каймановы острова. До этого я лишь раз летала на самолете — в последний год учебы в колледже. Я поверить не могла, что сижу в небе, но нужно было не подавать виду, и я старалась. Но это было невероятно.

Хорошо, что, когда мы отправились на Кайманы, у меня уже был этот перелет за плечами: я могла вести себя как все и чувствовать себя более-менее как все. Но когда мы сошли с трапа, на слепящее солнце, когда маленький автобус доставил нас в отель, меня охватил тихий ужас. Я понятия не имела — просто понятия не имела, — что делать: как пользоваться ключом от номера, в чем спуститься к бассейну, как сидеть у воды (плавать я не умела). А все вокруг были такими искушенными, все вокруг в точности знали, что делать; господи, я просто оцепенела! Повсюду на шезлонгах были распростерты тела, намазанные чем-то жирным и блестящие на солнце. В воздух поднималась рука, и появлялась официантка в шортах и с хвостиком на затылке, чтобы принять заказ, — откуда все знали, что делать? Я уже говорила, что чувствую себя невидимкой, но в тот миг на моем невидимом лбу словно загорелась табличка: «Эта девушка ничего не знает». Ведь я и правда ничего не знала. А Вильям с матерью составили рядом шезлонги и устроились лицом к океану, затем Вильям обернулся посмотреть, где я, и помахал мне рукой. «Что с тобой, Люси?» — спросила Кэтрин, когда я подошла. На ней была широкополая холщовая шляпа. Ее солнечные очки смотрели на меня. Я сказала: «Ничего». Я сказала, что скоро вернусь. И пошла обратно в номер — только по пути заблудилась и долго бродила не в том крыле, — а добравшись наконец до номера, плакала и плакала. А они, наверное, даже и не догадывались.

Хотя, когда я вернулась (они по-прежнему лежали на шезлонгах), Кэтрин была ко мне очень добра, и взяла меня за руку, и сказала: «Похоже, для тебя это чересчур».

Кэтрин жила в номере по соседству, и в обоих номерах были раздвижные стеклянные двери, открывавшиеся на маленькое патио, бежевая мебель и белые стены. Из нашего номера было слышно, как Кэтрин выходит на патио и заходит обратно, было слышно, как ездят стеклянные двери. Ночью, когда мы занимались любовью, я умоляла Вильяма быть потише — меня пугало, что через стенку от нас спит его мать. В крошечном домике, где я росла, из родительской спальни почти еженощно раздавались звуки, визгливые стоны моего отца, это было чудовищно. Я очень плохо спала в ту неделю на Каймановых островах.