Ах, Вильям!
Шрифт:
— Нет, — сказал Вильям. — Он прибыл в Бостон по морю, а там пересел на поезд. Я об этом читал.
Меня не покидало ощущение нереальности происходящего.
И тут я увидела мужчину, который (как мне показалось) собирался ночевать в аэропорту; он был не стар и не молод, у него с собой было много белых пакетов и ни одного чемодана, и он находился в той части аэропорта, где приглушили свет. Похоже, он заметил, что я на него смотрю; он перестал есть из большой пачки чипсов, лежавшей у него на коленях.
Наш
— Бар закрыт, — ответила она, даже не взглянув на меня. — Работаем до десяти. — Она полоскала бокалы под струей воды из-под крана.
— Ну пожалуйста, — попросила я; судя по часам на стене, не было еще и пяти минут одиннадцатого, и барменша с недовольным видом налила мне вина.
С бокалом в руке я покатила свой фиолетовый чемодан вслед за Вильямом — нас поселили по соседству, — и, когда я вошла к себе в номер, там было очень холодно, приборчик на стене показывал всего шестьдесят градусов[1]. Всю жизнь я ненавидела холод. Я выключила кондиционер, но было ясно, что комната прогреется еще не скоро. В ванной стояла маленькая (малюсенькая) бутылочка с полосканием для рта, а рядом лежала пластиковая мужская расческа в целлофане. Я не могла оторвать от нее глаз; именно такая расческа была у моего отца. Я много лет не видела таких расчесок, маленьких, пластиковых, согнешь ее — и она с хрустом сломается пополам. Я постучалась к Вильяму, и он впустил меня. «Господи», — пробормотал он. У него в номере тоже было холодно. Работал телевизор; когда я зашла, он выключил звук. Я села на краешек кровати; по телевизору показывали анонс «Истории коллекционирования пуговиц», а следом — рекламу лекарства от Альцгеймера.
— Какие у нас планы на завтра? — спросила я.
Позавтракаем мы в дороге; сперва мы отправимся в Хоултон, чтобы проехать мимо дома Лоис Бубар. Просто посмотреть. Она живет в доме номер четырнадцать по улице Любезной. Затем мы могли бы съездить в Форт-Фэрфилд, потому что в шестьдесят первом году Лоис стала там «Мисс Картофельный цветок», у Вильяма была фотография, где ее везут по улицам Форт-Фэрфилда, которую он взял из интернета. Он показал мне эту фотографию на айпэде, но она была такая старая, что я не могла понять, похожа ли Лоис (еще совсем юная) на Кэтрин. Но она была красивая, это я заметила. Она стояла на передвижной платформе, увешанной гофрированной бумагой, и на улицах было полно народу и старых машин и несколько автобусов.
— А потом, если останется время, я хочу съездить в Преск-Айл, — сказал Вильям. — Оттуда родом муж Лоис Бубар, и мы просто быстренько поглядим, как там все.
— Ладно, — сказала я. — Но зачем?
— Просто посмотреть.
— Ладно.
— Так что утром мы поедем по платной дороге в Хоултон и просто посмотрим, что там есть посмотреть, — подытожил Вильям. Он выглядел старым. Он стоял у кровати, и спина у него была
Я обернулась:
— Как твои ночные страхи, Вильям?
Вильям развел руками:
— Исчезли. У меня жизнь стала хуже, вот они и прекратились, — добавил он.
— Понимаю, — сказала я. — Спокойной ночи.
Я позвонила администратору и попросила второе одеяло, и мне принесли его сорок пять минут спустя.
* * *
Той ночью мне снился Робби с Парк-авеню. Он был какой-то дерганый, а потом я проснулась и пошла в туалет, а потом снова легла и стала о нем думать.
Когда я ушла от Вильяма, у меня начался вроде как роман (я говорю не о писателе из Калифорнии, вроде как роман был позже) с мужчиной, которого я в разговорах с друзьями называла Робби с Парк-авеню. Мы познакомились в Новой школе[2], на курсе по Второй мировой, который я посещала, чтобы лучше понять отца, чтобы узнать как можно больше про Арденнскую операцию и битву в Хюртгенском лесу, потому что мой отец участвовал в обоих сражениях и, как я уже говорила, это сильно его травмировало. Отец умер за год до того, как я записалась на курс.
Впервые я заговорила с Робби с Парк-авеню в лифте, и лишь потом меня осенило, что чем-то — возможно, выражением лица — он напоминает мне папу. Он действительно мне в отцы годился, хотя мой отец был старше него. Но Робби с Парк-авеню хорошо одевался, он был высокий и носил длинное синее пальто.
Когда я впервые побывала в его квартире на Парк-авеню, она показалась мне удивительно необжитой, и в каком-то смысле это и впрямь было так. Робби с Парк-авеню дважды был женат, а его последняя подружка ушла от него к пожарному — и этот факт, похоже, не давал ему покоя. «Пожарный, — говорил он и смеялся, а иногда качал головой. — Чертов пожарный. Видно, она просто устала от меня», — говорил он про свою бывшую подружку.
Мы занялись любовью, и он был со мной ласков, а потом вдруг выпалил: «Стреляю в мамочку! Стреляю в мамочку!» — и это до смерти меня перепугало. Мне пришлось принять две таблетки успокоительного, которое я носила в сумочке, и после этого я уснула и всю ночь проспала, уткнувшись головой ему в грудь.
Каждый раз он произносил это.
Я оставалась у него по субботам три месяца.
* * *
Утром Вильям постучал ко мне в дверь; на нем снова были те короткие брюки хаки, и это вызвало во мне то же чувство, что и в аэропорту, но я плохо выспалась, а потому чувство было уже не таким сильным.
Вильям — прямо с порога — рассказал, что вчера, когда он лег спать, у него возникло странное ощущение, будто он держит на руках годовалую Бекку.
— Ее потное личико — помнишь, как она потела? — уткнулось мне в шею. Фух, Люси…
Он посмотрел на меня, и я почувствовала прилив нежности при виде боли на его лице.
— Ах, Пилли, — сказала я. — Как я тебя понимаю. Меня тоже иногда посещают очень яркие воспоминания.
Но тут я поняла, что он смотрит не на меня, а сквозь меня.