Ах, Вильям!
Шрифт:
Один мужчина в нашем городе покончил с собой, и мама заранее знала, что это случится, за несколько недель. «Я все видела», — сказала она. И он действительно покончил с собой — застрелился в поле. Он служил дьяконом в конгрегационалистской церкви, хороший был человек; помню, он всегда улыбался мне, когда мы приходили в церковь на День благодарения ради бесплатного обеда.
Когда я была маленькой, у нас в округе пропал мальчик, и мама сказала, что он упал в колодец. У нее было видение, сказала она. Папа предложил обратиться в полицию, а она ему: «Ты спятил? Меня примут за сумасшедшую! Нам это нужно? — Она сказала: — Нам нужно, чтобы весь город так думал?» Но потом мальчика в колодце нашли, и ей не пришлось никому рассказывать. Знали только мы. Он выжил.
Когда родилась Крисси, я получила от мамы
Такой была моя мама, и я это принимала.
Мои видения сбывались редко, и я не придавала им значения. (Не считая снов про измены Вильяма, если это, конечно, были видения, в чем я сильно сомневаюсь.) Но это еще не всё.
Много лет назад я преподавала в колледже на Манхэттене, и у меня была подруга, которая тоже там преподавала, и как-то раз она пригласила меня в свой загородный дом на Лонг-Айленде, и я забыла там часы; они были ерундовые, почти ничего не стоили, и я даже не вспоминала про них и не просила их вернуть. Но как-то утром, много месяцев спустя, заходя в подземку, я представила часы в своем почтовом ящике в колледже — почтовые ящики были просто ячейками в деревянном стеллаже, — и, когда я приехала, часы были там, в точности как я представляла. Это самое странное из всех моих видений. Я хочу сказать, оно ничего для меня не значило. Вот так.
* * *
Мы хотели пообедать в Хоултоне, но единственная закусочная, которую мы нашли, работала до двух тридцати, а мы приехали в два тридцать пять.
— Извините, — сказала официантка и, закрыв у нас перед носом дверь, заперла ее изнутри.
— Где здесь можно поесть? — спросил Вильям через стекло, но официантка уже ушла.
— Господи, — сказал Вильям. — Ладно, пообедаем в Форт-Фэрфилде.
По плану Вильяма в Форт-Фэрфилде мы посмотрим на улицы, по которым в свой звездный час разъезжала на платформе Лоис Бубар, когда стала «Мисс Картофельный цветок», — не знаю, почему для него это было так важно, — а ночь проведем в Преск-Айле, городке в сорока милях от Хоултона, но всего в одиннадцати от Форт-Фэрфилда, потому что, как объяснил свой интерес Вильям, «оттуда родом ее муж», так он сказал про Преск-Айл, и там мы решим, что делать на следующий день, когда мы поедем через Хоултон в аэропорт, чтобы сесть на вечерний рейс в Нью-Йорк. Я имею в виду, там мы решим, что делать с женщиной из дома номер четырнадцать по улице Любезной, единоутробной сестрой Вильяма Лоис Бубар.
* * *
По дороге в Форт-Фэрфилд над нами раскинулось необъятное небо, и я ощутила маленький прилив радости, потому что под таким небом я росла. Это было красивое небо, с солнцем и низкими облачками, похожими на стеганое одеяло, и солнце то скрывалось за ними, то выглядывало снова, освещая зеленые пастбища, и нам попалось огромное поле с подсолнухами. Еще нам попадались поля, засеянные клевером под покров, чтобы в почве накапливались питательные вещества, а весной, как я помнила еще с детства, клевер уберут. Не ожидала, что почти знакомая картина так во мне откликнется, что утренняя паника и ощущение изоляции сменятся этим. Я радовалась, вот я к чему. И снова в памяти моей всплыла поездка с отцом в пикапе.
На полпути — дорога опять была почти пустой — Вильям сказал:
— Прости, что я творил столько херни, когда мы были женаты.
Он смотрел прямо перед собой, поза у него была расслабленная, руки лежали на нижней части руля.
— Ничего, а ты прости, что я так странно себя вела, — сказала я.
Он кивнул, и дальше мы ехали молча.
Эта беседа, почти слово в слово, повторялась уже не первый год, не часто, но порой она всплывает — такое взаимное извинение. Кто-то удивится, но для нас с Вильямом это в порядке вещей. Из такой мы сотканы ткани.
И для нас было совершенно естественно повторить эту беседу в тот день.
—
Мы проехали мимо двух маленьких домов со спутниковыми тарелками. На одной ферме стояло четыре самосвала — похоже, они годами не двигались с места, колеса едва выглядывали из высокой травы. Затем Вильям заговорил:
— Мой отец был членом гитлерюгенда.
— Расскажи еще раз, — попросила я; он уже рассказывал эту историю когда-то давно.
— На моей памяти отец лишь раз упоминал войну, по телевизору шел сериал — как же он назывался? — про лагерь для военнопленных в Германии. Якобы комедийный.
Я не ответила, потому что росла без телевизора, а еще потому что уже слышала эту историю. Вильям продолжил:
— «Не смотри эту дрянь, Вильям, — сказал мне отец. А потом повернулся ко мне и сказал: — В Германии происходили очень плохие вещи. Мне не стыдно за то, что я немец, но мне стыдно за то, что сделала Германия». — Вильям задумчиво добавил: — Наверное, он решил, что я уже достаточно взрослый для этой истории, мне было двенадцать. Отец рассказал, что был членом гитлерюгенда, так полагалось в то время, и он не особенно об этом задумывался, и позже он воевал в Нормандии, но про гитлерюгенд я должен знать. И еще кое-что: он думал, что умрет в окопе во Франции, но те четверо американцев не убили его, и он всегда хотел найти их и поблагодарить. Ну то есть он дал мне понять, что не поддерживает — во всяком случае, теперь — то, что сделала его страна. А я просто ответил: «Ладно, пап, ясно». — Вильям покачал головой. — Боже, как жалко, что я ни о чем его не расспрашивал.
— Знаю, — сказала я. — Мне тоже.
— И Кэтрин Коул… Она никогда не рассказывала, что он думал о войне, разве что в общих чертах.
Я и это знала, но ничего не ответила.
* * *
Извинение Вильяма напомнило мне вот о чем.
Много лет назад, когда Вильям признался мне в своих изменах, у меня сложилось впечатление, что одна женщина ему особенно дорога, хоть он и говорил, что никого из них не любит, это была женщина с его работы — не Джоанна, — и я подозревала, что ради нее он может меня бросить. Мы вчетвером отправились в Англию — мы с Вильямом и девочками то есть, — это была идея Вильяма, потому что я всю жизнь хотела там побывать, и вот мы отправились в Англию, но как раз незадолго до этого я узнала о женщине с работы, и о других тоже. Но, как я уже сказала, женщина с работы была ему особенно дорога. И как-то ночью в Лондоне — девочки уже спали — я пошла в ванную и начала плакать, и пришел Вильям, и я сказала: «Пожалуйста, только не бросай меня!» А он мне: «Почему?» А я ему — как сейчас помню, я сидела на полу и цеплялась за шторку для душа, а потом за его штанину, — я ему: «Ведь ты же Вильям! Ты Вильям!»
Годы спустя, когда я решила от него уйти, Вильям плакал, но не говорил ничего подобного. Он сказал: «Я боюсь быть один, Люси». Я ждала, но так и не услышала: «Только не бросай меня, ведь ты же Люси!»
Раз, когда я уже ушла от него, я позвонила ему и сказала: «Может, нам стоит попытаться снова?» И он ответил: «Только если ты можешь привнести в отношения что-то новое».
У меня не было ничего нового. Я хочу сказать, я не знала, что нового могу привнести в отношения, вот.
* * *
Насчет авторитета.
Когда я преподавала литературное мастерство — что я делала много лет, — я рассуждала об авторитете. Я говорила своим студентам, что главное — подходить к тексту с авторитетом.
И, увидев фотографию Вильгельма Герхардта в библиотеке, я сразу подумала: вот он, авторитет. Я тут же поняла, почему Кэтрин в него влюбилась. Дело было даже не во внешности, а в том, как он держался, — мол, он исполнит, что велено, но вы никогда не получите его душу. Я живо представила, как он играет на пианино, а после встает и уходит. И постепенно я осознала: вот почему я влюбилась в Вильяма. Нас притягивает авторитет. Правда. Что бы мы ни говорили, нас притягивают люди, в которых чувствуется авторитет. С ними нам безопасно.