Ах, Вильям!
Шрифт:
Я хочу сказать — то есть я должна сказать, раз уж решила быть откровенной, — что в ту пору я каждый день ходила в церковь неподалеку от моей квартиры, опускалась на колени и молилась, — и, говоря «молилась», я имею в виду, что я ждала, пока почувствую незримое присутствие, а потом мысленно просила: «Господи, пожалуйста, пусть она выздоровеет, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, пусть моя дочка выздоровеет».
Я не торговалась, я просто просила. И всегда за это извинялась. («Я знаю, в мире еще столько людей, кому очень плохо, извини, что прошу об этой личной
Когда я была маленькой, мы ходили в местную конгрегационалистскую церковь; мы всегда ходили туда на День благодарения ради бесплатного обеда. Папа терпеть не мог католиков. Он говорил, преклонять колени — это отвратительно и только узко мыслящие люди так делают.
* * *
Крисси выздоровела, хоть и не сразу. Ей помогли занятия с психологом, это была не та ужасная женщина, к которой обратились мы с Вильямом.
Много лет спустя я рассказала об этом одному приятелю, епископальному священнику, и тогда он спросил: «Как считаешь, почему Крисси твои молитвы не помогли?»
Я была потрясена. Что он хотел этим сказать?
Но, сидя на стуле в гостиничном номере и размышляя о тех временах, я пришла к выводу, что Вильям прав. Я на себе зацикливаюсь. Я вспомнила, как однажды, когда девочки учились в колледже, мы с Беккой пошли в кафе — она приехала домой на каникулы — и Бекка пыталась что-то мне рассказать (даже теперь не могу вспомнить что), а я перебила ее и заговорила о своей редакторше: у нас были разногласия. И Бекка выпалила: «Мам! Я тут пытаюсь донести до тебя кое-что важное, а ты только и можешь, что говорить о своей редакторше!» И заплакала.
Как ни странно, тот эпизод прояснил для меня одну важную вещь — и, пока я сидела в темнеющем гостиничном номере в Мэне, прояснил ее снова. На миг он дал мне понять, кто я такая на самом деле — человек, порой зацикливающийся на себе. Я это запомнила.
Но вот я сделала это снова. Вильям хотел рассказать мне про Ричарда Бакстера, про свою работу — и он был совершенно прав: я наплевала на то, чего хотел он.
Очень долго я сидела в номере, и очень даже настоящая боль — я ощущала ее физически — плескалась у меня в груди, накатывая и накатывая мелкими волнами. Когда уже совсем стемнело, я включила верхний свет и заказала чизбургер в номер.
* * *
Дальше последовало то, что всегда следовало за нашими ссорами, когда мы были женаты. Кому первому становилось тоскливо, тот и шел мириться. И вот Вильям постучался ко мне в номер, и я его впустила — он принял душ, и волосы у него были мокрые, и на нем были джинсы и синяя футболка, тогда-то я и заметила его намечающееся брюшко, — и он взглянул на чизбургер, присохший к тарелке, и сказал:
— Ох, Люси…
Я ничего не ответила.
Я ничего не ответила, потому что была не права. Не помню, когда мне в последний раз было так стыдно.
— Брось, Люси, — сказал он. — Пойдем вниз, поедим.
Я замотала головой.
Тогда
— Два чизбургера в комнату триста два… (Его комнату.) И два цезаря. И бокал белого вина. Неважно. Любого. — Он положил трубку и повернулся ко мне: — Пойдем, здесь так уныло, что повеситься можно.
И мы пошли к нему в номер, где было повеселее — лампа у него работала, и еще там было большое окно с видом на закат.
— А теперь послушай, — сказал Вильям, садясь рядом со мной на кровать. — Ты хотя бы не гадкая.
— В каком смысле?
— В таком, что человек ты не гадкий. К примеру, как гадко было с моей стороны заговорить о званых ужинах — и это были настоящие званые ужины, Люси, они тебе удавались, — а я просто наговорил тебе гадостей. И про то, что ты зациклена на себе. Ты зациклена на себе не больше, чем любой другой.
— Нет, больше! — не выдержала я. — Если бы я не решила уйти от тебя, Крисси бы не заболела, и тогда…
Вильям с измученным видом поднял ладонь. Затем машинально огладил усы, встал с кровати и медленно так произнес:
— Решила уйти от меня? — И взглянул на меня, и с некоторой горячностью повторил: — Решила, Люси? Часто ли мы по-настоящему что-то решаем? Ну скажи. Ты правда решила уйти из семьи? Нет, я наблюдал за тобой, и ты… Ты просто ушла, будто у тебя не было выбора. А я — правда ли я решил тебе изменять? Знаю-знаю, ответственность и все такое — я занимался с психологом, если ты не в курсе, я занимался с той женщиной, к которой мы ходили с Джоанной, я ходил к ней один, и она говорила об ответственности. Но я думал об этом, Люси, я много об этом думал и хотел бы я знать — нет, правда, хотел бы я знать, — часто ли человек по-настоящему принимает решения? Ты мне скажи.
Я задумалась. Он продолжил:
— Время от времени — изредка — мы и правда что-то решаем. В остальных случаях мы просто следуем — сами не знаем чему, но следуем. Так что нет. Я не считаю, что ты решила уйти.
Немного подумав, я спросила:
— Ты не веришь в свободу воли?
Вильям схватился за голову:
— Ой, только не надо приплетать сюда это фуфло. — Расхаживая взад-вперед по комнате, он провел рукой по волосам. — Говорить о свободе воли это все равно что… даже не знаю… Все равно что притащить в комнату футбольные ворота. Я говорю о решениях. Знаешь, был у меня один приятель, работал в администрации Обамы, и его задачей было помогать с принятием решений. И он сказал, что им крайне, крайне редко приходилось по-настоящему что-то решать. Я всегда думал: как интересно. Ведь это правда. Мы не решаем, Люси, мы просто делаем.
Я ничего не ответила.
Я вспомнила, как весь год перед нашим с Вильямом разрывом почти каждую ночь, когда он уже спал, я выходила в наш маленький садик и спрашивала себя: «Что мне делать? Уйти или остаться?» Тогда мне казалось, что я стою перед выбором. Но, вспоминая об этом теперь, я поняла, что за весь год не совершила никаких потуг, чтобы вернуться в брак; я держалась особняком, вот что я имею в виду. Хоть и считала, что стою перед выбором.
Одна моя подруга сказала: «Когда я не знаю, что делать, я смотрю, что я уже делаю». А делала я вот что — весь год я уходила, хоть это и было незаметно до самого конца.