Ахилл
Шрифт:
Кстати, еще одно преимущество нашего микенского обычая трапезничать в полдень. Вина и трапеза отяжеляют разум и способствуют этому бегству как раз в самые тяжкие дневные часы. Нет-нет, вам, эпирцам, надобно об этом задуматься!
Хвала богам, вы хоть придерживаетесь нашего ахейского обычая трапезничать, возлежа на клинах. Мудры были наши предки, придумавшие его! Ибо, благодаря этому, можно отдаться во власть Морфея, не сходя со своего места. Куда неразумнее поступают финикийские торгаши, трапезничающие, сидя на скамьях, а тем более северные кентавры, которые едят, сидя верхом на конях, или эфиопы, которые — лишь представь себе, Профоенор! — принимают трапезу, сидя на земле и поджав под себя ноги!
Ну да с них-то что взять! Кентавры — те вообще едят сырое мясо, а эфиопы, как мне говорили, — и того хуже: мокриц и пауков! А все почему? Потому что дики, как лесные звери!
А дики почему? Потому что не поклоняются нашим богам-олимпийцам, и некому было их, совсем заблудших, ублагоразумить...
Хвала Зевсу, что мы — мудрые ахейцы, а не дикари, как они! — Клеон поднял свою чашу.
— Хвала Зевсу! — поднял чашу Профоенор.
— Фамария! — позвал Клеон. — Препроводи этих достойных старцев куда-нибудь в тень — пусть же и им явится из этого палящего зноя сладостный Морфей!
Ты же, Профоенор, ты же... Ты лишь прикрой глаза — и кратковременное счастье, даруемое Морфеем, коснется и тебя...
Что же до меня... До меня, старика...
Он уже спал.
ВЕЧЕР
О том, как держат свое слово цари. — Новый уговор, новый поединок и новое сражение. — Костры. — Возвращение Патрокла.
— Вот и он, долгожданный вечер! — первым пробудившись ото сна, произнес Клеон
— Да, вечер... — продирая глаза, отозвался Профоенор.
Полыхающий Гелиос уже стремительно мчался на своей колеснице к краю моря, туда, где он обретет кратковременный покой.
Откуда-то повеяло прохладой — пока еще робкой, но уже забирающей свои права. Где-то вдали выли псы, предощущая взошествие Луны.
— Вот так же, помню, выли псы под стенами Трои, — проговорил Клеон, — когда полыхали наши костры, унося пепел павших на поле брани...
То был не сон — то была тягостная явь, мой милый Профоенор!..
Ах, мой милый Профоенор! Мы нынче благоденствуем, и потому можем себе позволить кратковременную отлучку в царство Морфея! Но, быть может, в этом, в нынешнем благоденствии нашем, и наша величайшая беда? Ибо — двинутся на нас лавины дорийцев с Севера, — а мы, в этой неге, в этом благоденствии, и не захотим пробуждаться!
И гибель собственную не успеем осознать! Ибо много найдется таких, кто, изнемогая от ран, все-таки прохрипит: "Я еще жив..." — но не найдется никого, кто, не гневая ложью богов, сможет сказать: "Я уже умер".
Быть может, уже и мы мертвы, и лишь досматриваем в неге свои навеянные склоняющимся вечером нашей жизни сладкие сны?.. Ибо наяву лишились мы своих лучших мужей, и ничего более снов этих, навеянных нашим давним величием, нам не остается...
Однако не слишком ли призывно я кличу беду на наш мир?!.. Давай же лучше — туда, к той сладостной (и горькой в то же время) поре нашего величия!..
Мы с тобой, помнится, остановились на нашей первой победе под стенами Трои. И ты, я помню, прежде, чем уснуть, о чем-то меня спросил...
— Да! — окончательно пробудившись, отозвался Профоенор. — Ты так и не успел ответить — отдал ли Агамемнон Ахиллу Брисеиду после того сражения.
Клеон с улыбкой взглянул на своего молодого друга:
— О! Надеюсь, ты не полагал, что всегда держат свое слово цари, подобные нашему Агамемнону!
Конечно, боги карают клятвопреступников, души их потом стенают, обреченные на муки в мрачном Аиде, и, уверен, громче всех стенают там души именно земных царей. Может быть, в это самое время жена его, Клитемнестра, уже сошлась со своим красавцем Эгисфом и они вдвоем уже точили секиры, при помощи которых отправят нашего Агамемнона на эти муки в Аид, но он пока еще пребывал в этом мире, все еще оставался царем царей — а стало быть, по своей сути, как подобает столь могущественным царям, и клятвопреступником.
Как я уже говорил, "Слава Ахиллу!" — рыдая от умиления, восклицал он после этой победы. Но корабль Ахилла к этому времени стоял на якоре уже не у берега, а вдали, и все лодки куда-то подевались, так что доплыть до своего корабля Ахилл бы не сумел.
Еще не омывшись после сражения, Ахилл спросил у него грозно:
— Почему ты отогнал от берега мой корабль?
— О, Ахилл, мой Ахилл! — по-прежнему умиленно рыдая, сказал Агамемнон. — Сейчас не время для разговоров, ибо прежде мы должны предать огню тела наших павших, дабы тени их не скитались по земле!
На это Ахилл согласился. В самом деле, пока тени страждут на земле — не до споров.
Но вот погребальные костры отполыхали, пепел погибших был ссыпан в урны — и Ахилл с тем же вопросом снова приблизился к Агамемнону.
— О, Ахилл! — отозвался тот. — Можем ли мы вести разговоры, пока наши жрецы не принесли жертвы Танату, чтобы тот был благостен к теням, кои он уносит в царство Аида?
И снова Ахилл, всегда почтительный к богам, предпочел повременить.
Уже наступил вечер, когда он снова обратился к Агамемнону с тем же вопросом:
— Почему мой корабль не у берега?
Две дюжины гоплитов, в том числе и я, снова стояли наготове в царском шатре.
— Ах, да подойдет, подойдет к берегу твой корабль! — наконец утерев слезы, ответил Агамемнон. — Ну посуди сам — опрокинули бы вас (сохрани Зевс!) троянцы, прорвались бы к берегу, начали бы жечь корабли... Мог ли я допустить, чтобы они сожгли корабль моего Ахилла, да еще с такой драгоценностью, как его Брисеида, на борту? Ты не простил бы меня, если бы я допустил такое! Поверь, мой милый...