Ахиллесова пята
Шрифт:
– Ну что ж, тогда до встречи после ужина? – обтянутые бирюзой аппетитные округлости нехотя соскользнули с круглого вращающегося сиденья. – Часа вам хватит?
– Неужели я похож на Гаргантюа? – ноги джентльмена тоже опустились на паркет пола.
– Пока еще, слава богу, нет. На него похож кое-кто другой. Кстати, вы не видели его сегодня?
– Кого?
– Гаргантюа. Вашего приятеля. Что-то его не было ни за завтраком, ни за обедом.
– Вы уже успели по нему соскучиться?
– Безумно. Не столько по нему самому, сколько по его анекдотам и шуточкам про «Титаник».
– Ну, в этом смысле я могу компенсировать его отсутствие.
– Не надо. Лучше компенсируйте его в другом.
– В чем же?
– Подумайте. У вас для этого есть целый час времени.
– Намек понят. Встретимся
– Конечно. Это надежный ориентир. Иначе, я боюсь, вы снова безнадежно затеряетесь. В просторах этого ковчега, – фривольно помахав пальчиками руки, дама в бирюзовом платье медленной, полной достоинства походкой направилась на выход, в сторону театрально-концертного зала.
Проводив ее взглядом, молодой человек в фисташковом костюме достал из кармана пиджака компактный мобильный телефон, нажал кнопку вызова запрограммированного номера и, приложив телефон к уху, вежливо напомнил уже через секунду ответившему абоненту о том, что время ужина как бы настало, и пропускать за день еще и третью трапезу было бы весьма неразумно и даже вредно для организма.
«Ma boheme... ma boheme...» [74] , – высокий сухой мужчина, с зализанными назад седыми вьющимися волосами и с выглядывающим из расстегнутого ворота белой сорочки небрежным узлом шейного платка, чуть хрипловатым низким голосом, облокотившись на крышку аккомпанирующего ему фортепиано, с меланхоличным выражением лица, поверял свою печаль зажатому у него у руках микрофону. Расположившийся чуть сзади небольшой оркестр, состоящий преимущественно из духовых инструментов и рассредоточившийся небольшим полукругом вдоль дальней оконечности чуть возвышающейся над основным уровнем «королевской палубы» танцевальной площадки, терпеливо ждал окончания этого малоинтересного для них моноинструментального произведения. Уже в течение более часа двое певцов, вернее, певец и певица, своими ностальгирующими голосами напоминали собравшейся в этом зале немногочисленной публике о золотой эпохе французского шансона. В принципе, само данное помещение было специально оборудовано и предназначено для ритмичного скольжения пар по паркету, и любое музыкальное исполнение, в том числе вокальное, служило лишь сопровождением для всех этих священнодействий. Тем не менее особого оживления на танцевальном подиуме не наблюдалось: несколько десятков пассажиров, предпочитающих пока оставаться в пассивной роли зрителей, в расслабленных позах сидели за круглыми столиками в мягких креслах унифицированного желтого цвета и, потягивая напитки неунифицированных цветов и консистенции, слушали музыку или вели между собой негромкую отвлеченную беседу.
74
Моя богема (фр.).
Основная часть столиков располагалась в центре зала, как раз напротив чуть вытянутой вперед прямоугольной эстрады, другая же, небольшая – штук по восемь столов с каждой стороны, была размещена вдоль стен помещения, и в этом случае часть кресел посетителям «королевской комнаты» заменяли длинные полукруглые диваны. За одним из таких столов разместилась компания из четырех человек. По бокам, в креслах, сидели двое мужчин: один из них, в светло-фисташковом костюме и черной рубашке, закинув ногу на ногу и положив сверху скрещенные пальцы рук, вполоборота слушал доносящуюся с эстрады песню; другой, в белом смокинге и черных брюках, раскинувшись в небрежной позе и сделав из ног некое подобие цифры «4», тоже смотрел на эстраду, но песню не слушал, а искоса поглядывал на расположившихся рядом с ним, на диване, двух дам, негромко щебечущих по-французски в промежутках между периодическими маленькими глоточками из конусовидных бокалов на длинной тонкой ножке. Мужчина в смокинге не заметил, да и не мог заметить, даже если бы захотел, как, двигаясь от входных дверей, расположенных в глубине зала, прямо за его спиной, к ним бесшумно приблизился хорошо сложенный шатен, лет 27 – 28, в светло-кремовом костюме и с немного самоуверенной улыбкой на губах.
– Ma boheme... ma boheme... – речитативом повторив меланхоличные заклинания седовласого шансонье, шатен слегка фамильярно хлопнул по плечу раскинувшегося в кресле Артюхова. – Вот она где, моя богема. Я же говорил, что вам здесь понравится и вы непременно захотите прийти сюда еще раз. – Обратив внимание на еще не знакомого ему члена компании, сидящего возле противоположного края стола и медленно повернувшего голову в его сторону, он тут же, с легким поклоном представился: – Адриен Летизье. Канада. Край кленовых листьев и... нереализованных возможностей.
Не знакомый ему член компании легко, но с достоинством поднялся и, застегнув верхнюю пуговицу своего пиджака, протянул шатену руку:
– Олег Иванов. Россия. Страна реализованных невозможностей.
– Это звучит круче, – ответил рукопожатием Летизье и добавил: – Но, признаться честно, менее оптимистично.
Иванов пожал плечами:
– Человек, по сравнению с обезьяной, звучит тоже менее оптимистично. – Заметив, как при этих словах медноволосая дама обратила в его сторону выразительный взгляд своих серо-сине-зеленых глаз, он пояснил: – С точки зрения перспективы.
– Ну это еще тоже как сказать, – не меняя своей небрежной позы, подал голос Артюхов. – У меня в Москве есть приятель. Так его все знакомые женщины не иначе как обезьяной не называют. А знаете почему?
– Почему? – поинтересовалась Мэтью.
– Потому, что у них от него успешно произошло уже несколько человек.
– Между прочим, – Летизье придвинул к их столику стоящее чуть в отдалении пустое кресло и опустился в него, – вы знаете, что Ватикан решил внести изменение в Библию, чтобы устранить противоречие между теорией эволюции и Священным Писанием. Отныне история происхождения человека выглядит так: «Человек произошел от обезьяны, которую Бог создал по своему образу и подобию».
– Теперь понятно, почему наш патриарх отказывается встречаться с папой, – сказал Антон и потянулся к своему широкому бокалу, наполовину наполненному охристой жидкостью, в которой бултыхалось несколько маленьких кубических айсбергов.
Адриен быстрым взглядом окинул стоящие на столе напитки:
– Так, что пьем? Тони... все ясно – «скоч» и, разумеется, без соды и... прочих разных излишеств. – Он перевел взгляд на бокал Олега и поднял на него глаза. – А у вас что-то... трудно идентифицируемое.
– Ну почему же трудно. Наоборот, все довольно просто. Ром, сок лайма, сахарный сироп.
– Классический дайкири, – констатировал канадец. – Любимый напиток дядюшки Хэма. Как он где-то писал, помогает организму расслабиться и пополнить иссякший от столкновения с повседневностью запас энергии.
– В самом деле? – встрепенулась Хелен.
– Да. Только вот автору этих слов он почему-то, наоборот, помог побыстрее дойти до ручки. – Летизье, поднеся к виску правую руку, нажал указательным пальцем на воображаемый спусковой курок и, вздохнув, посмотрел на перевернутые конусы бокалов сидящих напротив него, на диванчике, дам. – Та-ак, идем дальше. Мартини, взбитое в шейкере, но не смешанное. Это уже Бонд. Джеймс Бонд. Теперь понятно, почему за вами ведут такое пристальное наблюдение вон те подозрительные личности. – Он слегка кивнул в сторону ближнего к ним столика в центральной части зала, за которым сидели и мирно беседовали друг с другом плотный крепкий старичок лет шестидесяти пяти, а то и всех семидесяти, с крупной, абсолютно седой головой и раскосыми глазами и миниатюрная сухонькая старушка примерно того же возраста. – Дедушка с бабушкой. По-моему, это шпионы. Агенты северокорейской разведки. Во всяком случае, дедушка очень похож.
Хелен Мэтью, нахмурившись и слегка прищурив глаза, что выдавало в ней человека, страдающего некоторой близорукостью, посмотрела в указанном направлении:
– А почему ты считаешь, что они за нами наблюдают? – Было непонятно, всерьез она приняла слова человека в кремовом костюме или же, почувствовав с его стороны легкий розыгрыш, решила ему подыграть.
– А потому, что он сам за нами целых полчаса следил. Вон из-за той колонны, – впервые подала голос сидящая по ее левую руку вторая дама, тоже в длинном вечернем платье, но только, в отличие от ее соседки, строгого черного цвета. На ее слегка поджатых, ярко накрашенных губах играла тонкая улыбка.