Ахматова, то есть Россия
Шрифт:
Экзистенциальный страх, чистый страх перед неведомым – это не то же самое, что страх перед полицией, издевательствами и физическим уничтожением. Ахматовой всегда сопутствовал благородный, таинственный страх существования. В своих «Воспоминаниях» ее подруга и многолетний хроникер Лидия Чуковская сообщает о разговоре с Ахматовой в 1962 году, за несколько лет до ее смерти. Поэтесса написала тогда стихотворение «Последняя роза»:
Мне с Морозовою класть поклоны,С падчерицей Ирода плясать,С дымом улетать с костра Дидоны,Чтобы с Жанной на костер опять.Господи! Ты видишь, я усталаВоскресать, и умирать, и жить.Все возьми, но этой розы алойДай мне свежестьЛидия Чуковская пишет о замечаниях, которыми она обменялась с Ахматовой в связи с образом Жанны д'Арк, возникающем в этом стихотворении. Ахматова вспоминала: «Мне один человек в 38 – м сказал: "Вы бесстрашная. Вы ничего не боитесь". Я ему: "Что вы! Я только и делаю, что боюсь". Правда, разве можно было не бояться? Тебя возьмут и, прежде чем убить, заставят предавать других».
И добавила еще: «Да. Страх. В крови остается страх. (…) Осип после первой ссылки воспел Сталина. Потом он сам говорил мне: "это была болезнь". Сохранились допросы Жанны д’Арк. На третьем ей показали в окно приготовленный заранее костер. И она отреклась. На четвертом снова стала утверждать свое. Ее спросили: почему же вы вчера были согласны? "Я испугалась огня"».
Молчание. Мы обе посмотрели в окно.
«Я испугалась огня», – повторила Анна Андреевна нежным, берущим з'a душу, жалобным голосом. И еще раз по – французски: «…J’ai peur du feu».
Эти слова Ахматовой с характерным для нее великодушием иллюстрируют библейскую заповедь: «не судите, да не судимы будете». Было бы бесчестным осуждать людей во времена сталинского террора за то, что они «сломались», раз уж сам святой Петр троекратно отрекся от Христа.
Девушка с разбитым кувшином
Ахматова часто ходила в церковь, с платком на голове. Молилась, стоя на коленях, перед старыми иконами, по которым бегали огоньки масляных лампадок. Молилась о сохранении жизни своим близким, о возвращении мужа, сына, друга. Церкви давали ей укрытие, помогали хоть на минуту восстановить душевное спокойствие. Вот обычный день в Фонтанном доме. На столе чай, чашки, миска с фруктами. В комнатах крутится Тап, крупный сенбернар, с которым весело разговаривает хозяйка. Она одета в темно – синее платье с большим вырезом, по моде двадцатых годов. Это уже известная поэтесса и зрелая тридцатилетняя женщина. Ждет возвращения с работы своего третьего мужа, Николая Пунина. Но ее серые глаза смотрят строго, в них грусть глубоких переживаний. A ведь тот момент, когда я, стоя у овального стола в Фонтанном доме под увековеченным на фотографиях бордовым абажуром представляю себе Ахматову, – это даже не середина ее необыкновенной жизни.
Она началась еще в XIX веке. Возможно, жизненную силу, присущую ей, дало начало ее жизни, царскосельское детство, когда она заглядывала в коридоры того лицея, в котором учился Пушкин. Уж не тогда ли появилось в ней глубокое убеждение, что она поэтесса и что наверняка будет писать стихи? А может быть, это произошло в молодости, когда в петербургском литературно – музыкальном кабаре «Бродячая собака» собирались и до рассвета вели споры об искусстве Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Владимир Маяковский, Михаил Кузмин, Владислав Ходасевич и другие, столь же художественно одаренные? Когда она стала моделью для рисунков Модильяни, и ее запечатлели на портретах Альтман и Анненков, ценили самые выдающиеся художники того времени. А после революции, когда в одно мгновение закончилась эта ее жизнь, где – то внутри, в глубине, она сумела остаться собой.
До революции у нее уже было все: и слава, и любовь. Она дружила с людьми выдающимися и благородными. Кто хоть раз в жизни почувствовал своим телом прикосновение настоящего шелка, держал в своих пальцах подлинные, а не искусственные кружева, того уже не соблазнят дешевые подделки, пусть даже ему внушат, что это самый благородный, а то и единственно возможный материал.
Ахматовой было дано познать структуру шелка, узнать и полюбить людей, дух которых формировался столь же благородным городом. Может быть, поэтому Ахматова сумела обитать в неотапливаемом жилище, рубить дрова и питаться порой лишь коркой черного хлеба и горьким чаем в течение долгих зимних послереволюционных месяцев. Она никогда не неволила свою поэтическую Музу, чтобы вести более легкую жизнь, пользуясь теми привилегиями, которые новый режим предоставлял послушным писателям.
Как Ахматовой удалось уцелеть? Власти ведь не могли не знать, что она пишет «Реквием», доносы были повседневным явлением. На этот вопрос не найти рационального ответа. Она сама утверждала, что уцелела лишь потому, что власти взяли в заложники за нее единственного сына, которого многократно арестовывали, истязали, ссылали.
Впрочем, Ахматова всегда оставалась в стороне от политики, жила своей внутренней жизнью и занималась литературным трудом. Ее не привлекало материальное содержание, которого она могла добиться, став известным советским литератором. Во времена НЭПа она с пренебрежением относилась к роскошным лимузинам, богатству и к дружбе с советскими чиновниками, охотно занимавшимися культурой. Ей ни к чему была роскошь и общество разодетых в меха дам из новой элиты, – ей, подругой которой была знаменитая статуя в Царском селе, отлитая в бронзе девушка с разбитым кувшином. Ей, которая чувствовала себя наследницей Пушкина.
Пушкин, впрочем, сопутствовал ей при различных обстоятельствах и в разные периоды ее жизни. Например, на острове Голодай, впоследствии поглощенном Петербургом, где Ахматова вместе с Надеждой и Осипом Мандельштамами блуждала среди зарослей в поисках могилы расстрелянного Николая Гумилева. За сто лет до этого Пушкин искал там могилу декабристов. Ходили слухи, что царь приказал похоронить повешенных бунтовщиков именно там.
Поэтесса театрального жеста
Вернемся теперь к 1890 году. В Царское Село, город муз, в котором проживало много поэтов и писателей, который носит сейчас название Пушкин, приехала семья Горенко, состоявшая из пяти человек, привезя с собой будущую Анну Ахматову.
Царское Село и Петербург соединяла пригородная железная дорога. Трудно, однако, этот широкий и тяжелый железнодорожный путь назвать узкоколейкой. Как и все в России, он по – своему монументален, слишком велик для человека. Сейчас конец августа, лето поворачивает на осень, и листья на деревьях уже кое – где пожелтели. Может быть, эти самые деревья видела в детстве Аня, одетая в гимназическую форму, когда ездила в Петербург с отцом, братьями и сестрами на оперный спектакль в Мариинский театр, либо в Эрмитаж или музей Александра III, в котором сейчас размещается Русский музей.
Я высаживаюсь на новом, послевоенном вокзале. В парк и Царскосельский дворец нужно еще ехать на автобусе. Решаю идти туда пешком, а по дороге хочу еще заглянуть на то магическое место на углу улицы Широкой и Безымянного переулка, где стоял дом купеческой вдовы Евдокии Ивановны Шухардиной, – дом, в котором прошло детство Ани Горенко и ее ранняя молодость.
Дому было уже сто лет, когда в него въехала семья Горенко.
Когда –то, еще перед постройкой железной дороги, в нем размещалось что – то вроде корчмы или постоялого двора рядом с городской заставой. Аня жила в комнате с желтыми обоями, окно которой выходило на Безымянный переулок, зимой засыпанный глубоким снегом, а летом заросший высокой крапивой и лопухами. В комнате стояла кровать, столик, за которым будущая поэтесса делала уроки, этажерка для книг и свеча в бронзовом подсвечнике. В углу икона, перед ней масляная лампадка. Сидя у свечи, она читала – много, страстно, без остановки. Некрасов, Державин, Пушкин, Толстой, Гамсун, Ибсен – это были ее первые любимые книги. Анин литературный вкус сформировался очень рано. В будущем ее любимыми книгами станут произведения Джойса и «Процесс» Кафки. O «Волшебной горе» Манна она скажет, что в ней содержится глубокая истина, однако – короткая и недосказанная до конца: что любовь это боль. Пастернак был для нее, прежде всего, поэтом, хотя «Доктора Живаго» она ценила. Смеялась над Ремарком. Шутила, что тот неудачно подражает Томасу Манну, герои которого слишком часто, вопреки статистике, умирают от туберкулеза. Зато ее восхищал Кафка: «Я понимаю, что он мог описать свои дурные сны, но откуда он знает мои дурные сны?» Исайя Берлин, вспоминая свои встречи с Пастернаком и Ахматовой, приводил слова поэтессы о Кафке: «Он писал для меня и обо мне (…) Джойс и Элиот – выдающиеся поэты, но они стоят ниже него, самого глубокого и самого правдивого современного писателя». «Процесс» Кафки был для нее, возможно, одной из важнейших книг. Многое из их атмосферы этого потрясающего гротеска перейдет в ее единственную драму «Энима элиш», написанную в Ташкенте после эвакуации из осажденного Ленинграда, – пьесу, сожженную автором и восстановленную по памяти.