Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
Теперь еще эта поездка – одна из многих. И не перестающее стучать в горле «будет».
Четверка легко втащила колесницу на Олимп, и я шагнул на землю уже у бывшего отцовского дворца – а теперь дворца Кронидов.
В коридорах стало гораздо уютнее: постаралась Гестия. Тепло дома дышало из грубо отесанных камней, заставляло расслабляться плечи.
«К морю бы? – наивно подсказало тело. – На часок. В бухточку, к Левке, а? Так, посмотреть, что там переменилось…»
Я т-тебе! Представил черные куски крайней плоти Урана, которые видел, пока путешествовал – замечательное действие отрезвления.
Вокруг было не продохнуть от цветов. Когда я уходил, зелени в этих стенах было меньше. Деметра – точно Деметра, она как-то нашла общий язык с матерью-Геей и последние два года отравляла все покои своими благоухающими детищами. Персики из стен – не спорю, весьма кстати, но эта проклятая зелень… эти одуряющие ароматы…
Зелень чуть колыхалась: там явно скрывались какие-то нимфочки, которые явились на поклон вскоре после того, как мы обосновались здесь и в округе разнеслась весть об отступлении Крона. Полный сдавленного ужаса шепот сопровождал каждый мой шаг.
– Это суровый брат Зевса, Аид…
– Молчите, сестры… хуже будет…
– Он страшен в гневе…
– Он и без гнева страшен…
– Да? А мне кажется, вполне так себе ничего.
– Молчи, дура!
Согласен. Дура. И молчи. А еще лучше бы – не молчи, а говори по делу. Почему коридоры выглядят настолько неживыми?
Сатир выскочил на меня из-за угла неожиданно. Молоденький, почти без рожек, с кудрявой каштановой головой и белыми от испуга глазами – или они белыми стали, когда он меня увидел?
– Б-бе-е-е… – заикнулся сатир. – Н-не надо и м-меня…
И грохнулся без сознания, звонко цокнув копытами.
Крон побери.
Знаю, что о мрачном братце Зевса Аиде слагают легенды (а мое неумение уживаться, кажись, даже нереиды в песнях прославляли), но чтобы вот так – от одного моего вида!
Гестия была у себя в покоях: выглянула, когда я позвал ее, перекидывая огонек с ладони на ладонь. За ее спиной красовалось буйное хитросплетение цветов и каких-то душистых трав: на Деметру, кажется, что-то накатило, Хаос не приведи – если мои покои выглядят так же.
– Радуйся, брат, – расцвела сестра. – Тебя долго не было.
Хлопнула ладошками, пряча огонек, и повисла у меня на шее. Не изменилась ничуть и ничуть не подросла: вид бога определяет его внутренняя сущность. Я отстранился, глядя в искристые глаза:
«Что тут творится? Где все?»
«Боятся, наверное, – не смутилась Гестия. – Только кто-то насовсем убежал, кто-то прячется, а кто-то в большом зале боится, со всеми. Понимаешь, ведь ее съели».
«Кого?»
«Метиду».
Еще не легче.
«Кто?!»
– А-а… брат! Мне сказали, вернулся, вот и хорошо!
Посейдон облапил за плечи так, что вырываться пришлось изо всех сил. И скалозубить начал сразу, как увидел:
– И сразу к Гестии чегой-то побежал, соскучился, а? Она вот тоже спрашивала, когда, мол, брат… а больше никто, то есть, я хотел сказать – у самих такое… То ли наследство это, то ли проклятие, то ли он сам так… Пророчество, понимаешь… Чтоб его! – рявкнул, полыхнув глазами. Стены дрогнули, зелень обвяла и местами отвалилась, но усталому богу такие крики – как птичье пение. – Понимаешь ли, если сын родится – свергнет отца! Ничего не напоминает, а? А дуру эту… которая ему напророчила – вот кого б сожрать, – он понизил голос, – хотя, как-никак, понимаешь, Фемида… ого, какая баба. Деметра ей – и то слово не поперек, только зубами скрипит. Да, правду сказать, я Метиду сам-то не особо долюбливал… ну, ревнивая, хотя умная, конечно, но зачем же жрать-то? Скинул в Тартар – и делов. Так вот и сидим, боятся все, – он наглядно изобразил, как боятся, – никто понятия не имеет, что делать. А он хмурый, как… как отец, когда нас, стало быть, выплевывал. Сидит…сам, вроде, не знает, что делать, за голову держится, а к нему все подступиться опасаются, победитель Крона все ж таки… Мне и то как-то… – он поежился. – Кто сбежал, кто нет… позастывали. Да сам увидишь.
– Давно?
– С ночи сидим. Я к нему с вестями, а он – вон какой.
– Ты сегодня вернулся?
– Вернулся с неделю, ну, пока отдохнул с дороги… малость приустал с этими тельхинами… потом то до се… да и тебя дожидался – обговорить.
Ясно. Опять, значит, по нереидам бегал, кровь разгонял.
В зале царили тишина и смятение. И цветы. Омерзительные, разных окрасок, крупные, с кулак, свисающие со стен, покрывающие пол, отчего он казался отвратительно мягким, перевитые игривой зеленью – этот источающий нежно-убийственное благоухание ковер странно сочетался с общими настроениями.
Нимфы тряслись, как в лихорадке, пытаясь прикрыться стеблями растений, которые были сорваны здесь же. Из углов слышался дробный стук копытцев сатиров – донельзя жалобный. Несколько молодых титанов и титанид старались держаться ближе к стенам пещеры, хариты и музы меняли томные позы ужаса – одна лучше другой – Деметра замерла в неподвижности, не соображая, что стоит слишком близко к центру зала. Божества мелких речушек, озер и гор позамирали, словно птички, увидевшие змею с разинутой пастью.
Посреди зала восседал Зевс и подчеркнуто страдал, обхватив голову руками. Глаза у Кроноборца были мутными и осмысленными лишь наполовину. Ноги раскинуты. На лице – странно смущенное выражение: будто ждет от окружающих каких-то деяний – то ли порицания, то ли сочувствия – и теперь не понимает, почему нет ни того, ни другого.
– Пойдешь? – уточнил Посейдон.
– Народу много. Убрал бы ты их.
Посейдон только зафыркал с особой жизнерадостностью и остался позади. Я двинулся к Зевсу, слыша иступленный шепот Жеребца на ушко какой-то наяде: «Ну, все. Аид вернулся, они ж тут ползала вдвоем пережрут!» Писк наяды показал, что Посейдона все же кто-то еще воспринимает всерьез.
Или меня.
«Аид… суровый… угрюмый… вернулся… ой, мамочки… сам, что ли… Аид…» – стремительно растекалось по мегарону с каждым моим шагом, но движения к двери пока не было заметно. Немногие здесь могли похвастать, что виделись лицом к лицу с мрачным братцем Кроноборца, умеющим (и это я тоже слышал) вытягивать душу своим пронзительным взглядом.
Зевс с мутным ожиданием в глазах наблюдал, как я двигаюсь к низкому столику, где стояли вода, молоко, вино, нектар и амброзия.
– Радуйся, брат, – слова сопровождала неуместно громкая отрыжка. Публика шарахнулась.