Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– А эта? – обернулась от олеандра Деметра, которая вторично врачевала сломанные ветки.
– Кто?
– Эта, рыжая, с плечами как у мужика?
– Ты про Фемиду, что ли? А что Фемида... Смотрит грустно. Лоб ему отварами какими-то обтирает. Но не спорит.
– Скажите пожалуйста, она не спорит! Молчаливостью, значит, решила взять? Покладистостью?
– Да к чему ей молчаливость, с такой фигурой можно хоть все время разговаривать, – Посейдон покатал чашу в руках, вздохнул мечтательно. – Вот вас с Гестией вдвоем слепить, Афродиту
– Пифосы, – прошипела Деметра, которая поняла, что здесь ей с Фемидой не состязаться. От прикосновений сестры олеандр прорастал колючками в полпальца.
– Что с войсками? – понижая голос, спросил Жеребец. – Я Зевсу-то пробовал говорить… и что Кроновы уже в движении, и что они себе долину на сбор наметили… а он стонет и все – «Оставь меня!»
– Худо.
– Что, кроноборца им давай?
– Угу.
– А что ты им говорил-то?
А что я им мог сказать? Будет, мол, вам оживший смысл и рок Крона, однако пока что ваш предводитель сожрал супружницу и мается. Только не несварением желудка, а головными болями.
Карту я вытащил из-за пояса просто от задумчивости. Она висела перед глазами, захотел бы – мог бы пальцем в воздухе ее начертить…
Одна низина у реки, где раньше были поселения людей Золотого Века, а теперь даже не руины – эхо руин. Хрисопотамия – долина Золотой Реки. Золотой котел, в который стекаются армии Крона.
Равнина, изрезанная реками, через которую непременно пройдут эти армии – там нет ни городов, только три-четыре селения, там леса, но есть – о, есть широкое поле, обширнейший пустырь, поросший полынью, – преддверие гористой местности…
И горы, в которых так удобно было бы держать оборону.
«Ты так и не можешь решиться, невидимка? Поле или горы? Обороняться или бросаться в равный бой?»
«Еще немного – и рати Крона просто беспрепятственно пройдут к Олимпу, потому что наши войска расползутся в разные стороны».
Гестия баюкает в ладонях в ладонях персик, будто замерзшего птенца. Напевает памятное:
Мужа с пира жена зовет –
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг –
Возвращайся, хозяин, в дом…
Песня звучит сиротливо: нет Геры – поддержать с негодованием в голосе. И нет Деметры: она что-то нашептывает кустам про пифосы и утиные носы.
«Какие вы все-таки дети, невидимка», – вздыхает Ананка, задумчиво встрепывая мне волосы.
Какие… дети. Нет больше костра и неизвестности вовне, вовне – война; в небесах, невидимый днем, торчит
Жертвенник, детьми быть недосуг. Разве что песни остались. И смысл. Что, Ананка? Посмотри на сестер, на Посейдона… на меня, невидящим взглядом упершегося в карту. Нам тоже без него – никуда. Без нашего ожившего пророчества, которое сейчас катается по постели, держась за виски, под присмотром верной утконосой Фемиды.
Равнина… горы… равнина… тьфу ты! Целителя надо искать, к прорицателям обращаться, а не лавагета[9] из себя строить…
– …так ты думаешь – я неправильно сделал, что согласился?
Посейдон, мучительно что-то соображая, заглядывал в лицо.
– Согласился на что?
– Ну, голову брату расколоть, я ж говорил, вроде…
Олеандр под пальцами Деметры осыпался на землю мешаниной пожелтевших листьев.
Цикады заткнулись окончательно и не поднимали голос до следующих суток.
* * *
Аэды – хуже тварей в природе не сыщешь. Кто их вывел под покровом ночи – Тартар знает, а может, это и ему неизвестно. Ходят слухи, что первыми бродячими сказителями стали люди Золотого века – не пропитания ради, а развлечения для.
Еще ходят слухи, что Крон похоронил Золотой Век именно из-за того, что аэдов в нем расплодилось немеряно, и они крепко подружились с новорожденной дочкой Ночи – Атой-обманом.
М-меч тут в руке вознеся П-посейдон Черногривый,
Трижды острее клыков змеехвостой Ехидны,
С треском его опустил н-на башку кроноборца…
Ик… буль-буль-буль…
Не знаю, с кем из детей Ночи дружен этот аэд. Но уже подумываю – не познакомить ли его с Танатом?
– Как, говоришь, было дело?
Когда я выхватил у него мех с вином, он еще некоторое время булькал (тщательно попадая в ритм гекзаметра). Потом утер губы, поправил волчью шкуру, сползшую с плеча, огладил грязными пальцами гладкую полукруглую доску и завел, отстукивая по ней ритм:
С-славили всем существом громкозвучно богини и боги
Мудрую Зевеса дочь, что родилась в доспехе, Афину,
Та же копьем потрясла и воскликнула голосом грозным…
И потянулся к меху, скрючивая пальцы, будто изнывал от жажды. Из-под капюшона – волчьей головы – слюдяным блеском посверкивали глазки.
Вино я сказителю вернул, и он принялся заливать его туда, откуда шел звук: в мешанину волос под волчьей головой.
– Так кто раскалывал Зевсу голову?
Аэд глухо булькнул в мех. «Может, сын, а может, папа», – невнятно прозвучало из булька.
Оружие он только на моей памяти менял трижды: сначала была секира, потом почему-то скамейка, меч вот еще…
Странный аэд: по мере того, как вина у него в организме прибавлялось, речь звучала яснее, а песня лучше складывалась. Под конец меха и вовсе сложилась: и о том, как Зевс попросил какого-то сына молотом расколоть ему голову, и о том, как из расколотой головы кроноборца появилась с боевым кличем взрослая дочь – Афина…