Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
Тень вдруг отошла, мрак перестал заливать глаза, напоследок ощутимо стукнув в затылок. Крики Деметры – лучше, чем корыто холодной воды на голову. Поискал глазами, на что бы сесть, нашел толстый, окаменевший древесный ствол, разрубленный надвое (против каменных скамей в своих садах Деметра отчаянно сопротивлялась). Сел, потрогал лоб – мокрый, да и хитон – насквозь…
– Что там?
Гестия тихонько подобралась, щедро рванула гиматий и принялась вытирать мне руку – до ихора рассадил на костяшках, чтоб его… Деметра подошла, посмотрела, хмыкнула.
– Гестия не сказала, что ли?
– Прячет глаза.
– Ну и правильно прячет. Хуже ему. Все про молоты кричит. И что внутри – будто кто-то копьем по щиту. Не ест ничего. Ни нектара, ни… сколько я фрукты посылаю… Нас никого видеть не хочет. Ни слуг, ни союзников, ни нас.
Она напела что-то в искалеченный ствол, затянула вмятину тканью и присела напротив кустов – бережно повела рукой, испачканной в сочной зелени, – и ветви начали подниматься, а зелень пышнеть.
– Фемида говорит, что это его собственные видения, – тихонько сказала Гестия. – Что он сам себя не может простить за то, что с Метидой так… и пока не простит, так и будет.
Рука Деметры гневно дрогнула, обломив пару хрупких веточек, сестра тут же охнула и зашептала: «Простите, мои дорогие… а мы сейчас еще лучше, еще пышнее…»
– Фемида?
– Дочка Урана и Геи, правдолюбка большая и законница, – выбросила Деметра сквозь зубы. – Не видал ее? Такая рыжая, груди как два пифоса[7], плечи – шире твоих, и нос уточкой. Она тут уже лет десять наездами, а ему еще при Метиде улыбалась, а сейчас совсем прилипла – не оторвать. Тряпочки ему ко лбу прикладывает! Кормит из рук! А он ее терпит! Чем она его так очаровала?!
– Разговорчивая?
– Слова не вытянешь, тебе под стать!
– Тогда ясно.
Деметра скривилась – опять, мол, твои шуточки.
– Гестия, слетай к ручью, там нектар и амброзия охлаждаются. Покорми этого испепелителя. И фрукты возьми, а то наверняка ведь голоднее дракона явился.
Сестра голубым мотыльком вспорхнула с древесного ствола. Деметра ей вслед насупила темные брови – мол, совсем как девочка носится!
– Посейдон сюда же придет. Скоро, наверное. Чуть ли не спим в саду, а иногда и спим тоже. Во дворце страшно… пусто. Зевс иногда как вскрикнет – кажется, сейчас крыша на голову рухнет. Афродита на свой остров удрала, к нимфам – мол, у нее от этих криков волосы портятся. Почти все поразбежались.
Заметно. Конюшни пустые, лошадей из колесницы самому распрягать пришлось. У подножия Олимпа – толпы перепуганных послов и прихлебателей, а в самом дворце – десяток не просыхающих сатиров да две-три бледные от ужаса нимфы – и эти недолго продержатся…
– Посейдона он давно позвал?
– Позвала. Пришла эта… утконосая. Покачала своими пифосами и говорит, мол, Посейдона зовет. Срочно. В полдень ушел, пока не было. Щеку вытри, а то будто из подземного мира вылез. Да что…
Натужно затрещали кусты. Цикады, которые только-только начали подавать голоса, подлаживаясь под птичье пение, замолкли вторично.
Посейдон прорвался сквозь заросли как сквозь паутинку и шагнул на поляну, оглядывая ее настолько дико, что Деметра только руками всплеснула вместо того чтобы орать о своих несчастных растениях.
Выглядел средний – будто самолично сожрал Метиду и теперь боится признаться в содеянном.
– А-а-а, – сказал диким голосом и ткнул пальцем мне в грудь. – И ты тут. Уф.
Плюхнулся мимо бревна прямо на траву и попытался пригладить копну волос, стоящую дыбом.
– Это уж… – пропыхтел. – Совсем, значит. Угу, попросил. Да-а…
Гестия подошла, робко сунулась к нему с чашей нектара – Жеребец посмотрел в чашу, понюхал и дрогнувшей рукой выплеснул благоуханную жидкость себе на лицо. Нектар золотом закапал с носа, задрожал росистыми каплями на ресницах.
– Что случилось? – шепот у Деметры – прерывающийся, свистящий. – Ему лучше?
– Это я бы не сказал. Он, понимаешь ли, попросил меня расколоть ему голову.
– Что?!
– Голову, – Посейдон похлопал по темечку. – Молотом. Или секирой, тут он мне выбор позволил. Говорит, бери, раскалывай, а то у меня там что-то стучится, будто тесно ему. Выпустить надо…
– Брату плохо, – прошептала Гестия, роняя амфору[8], из которой пыталась наполнить чашу для меня.
– А почему он просил тебя? Почему не… его? – сестра вроде бы и жеста указательного не сделала, а все ясно: вот ты, брат, бегаешь и задыхаешься, а этот бы не стал. Взял бы лабриссу и голову Зевсу – надвое, тварь бездушная…
– Меня уже просил.
Тревожный денек для цикад выдался – замолчали и в третий раз. Боги молчат – куда уж нам жизни радоваться, мы насекомые скромные…
Боги правда молчат. У них дело: старшего брата рассматривать, будто у него лишняя голова выросла.
– Просил?!
– Дней пять назад.
Все. Вот теперь уже и листья не шумят – пропускают прикосновения ветерка. Тут как бы под бурю не попасть…
– Ну и… что ты ему ответил-то?
– «Разбегись и треснись башкой в стену».
Кажется, дверью я тогда бахнул так, что она в куски распалась.
Шесть глаз – шесть озер немого укора. Ну, конечно. Кто жену жрал? Зевс. А кто скотина? Аид.
Не представляю, как это получается. Надо бы спросить у этой Фемиды, раз уж она разбирается в справедливости.
– А что ты… не сказал-то… – Посейдон подумал, махнул рукой и заключил: – А!
Протянул Гестии чашу.
– Брату совсем худо? – тихонько поинтересовалась та, поднимая с травы амфору, в которой еще оставалось изрядно.
На том месте, где пролился нектар, неторопливо и величественно разворачивали лепестки золотистые лилии.
– Ну, видок у него, будто он все-таки послушался Аида и пару раз в стенку-то… Или не пару. И все мне на молот указывал и говорил, что, мол, был бы сын – сын бы ему не отказал…