Аксенов

Попов Евгений Анатольевич

А.К.:Несправедливо. Пьянство — часть только русской литературы? А Хемингуэй? А Фолкнер? А Ремарк, в конце концов? Что они, русские писатели? А спившиеся до смерти «проклятые поэты» французские, они что — русские? Я не люблю квасной патриотизм в каком бы то ни было виде. И утверждение, что так, как русские пьют, никто не пьет — это чепуха.

Е.П.:Ладно, допустим. Но все же есть одно возражение. Одна тонкость. Понимаешь, русский писатель почему пьет? Потому что это вообще… массовое явление, все кругом пьют. Это часть национального образа жизни. То есть русский писатель почему пьет? Потому, что он русский. Я упрощаю для ясности… А твой, допустим, Фолкнер — почему пил? Не потому, что американец, а потому, что писатель, выродок в некотором смысле. И прочие писатели американские, и другие иностранные монстры…

А.К.:Тут с тобой полностью согласен. Там пила богема, а здесь все пили и пьют как богема. У нас вообще полная страна богемы, хотя талантов как везде…

Е.П.:Ну да, на самом деле трудно представить среднего американца… у него счет в банке, бизнес… чтобы он, как Фолкнер, пришел в гости, ему там надоело, и он спьяну взял, вылез в окно и ушел. А Васю я уже застал совершенно другим, он уже — думаю, сознательно — порвал с богемной жизнью, как бы перестал в этом смысле быть «писателем»… Но с превеликим удовольствием — как всякий завязавший — рассказывал всяческие алкогольные истории из собственной жизни. В частности, одну — ну совершенно из «Иронии судьбы». Значит, рассказывает: «Однажды, помню, я вышел из ЦДЛа, вышел… а дальше очнулся в самолете, который летит неизвестно куда. И очнувшись, немножко посидел спокойно и как-то стал соседей окольными путями, осторожно выспрашивать, куда мы, собственно, летим…»

А.К.:Видишь, это архетип, это потому и в кино вошло классическое, «Ирония судьбы».

Е.П.:В общем, прилетели они в город Ригу. Василий Палыч вышел из самолета, порылся в записной книжке — и позвонил знакомой девушке, значит, среди ночи, очевидно, ну, или под утро… И сказал, что вот он в Риге и надо бы немножко пересидеть ему до обратного самолета, в себя прийти… Не знаю, может быть, и денежек надо было на обратный путь призанять… Нет, скорей всего у него деньги были. А девушка, значит, его превратно поняла. Она подумала, что он приехал с предложением руки и сердца, что его вдруг так… потянуло. Понимаешь? И вот Вася у нее немного поспал на диванчике, а к обеду стали уже собираться ее родственники, знакомиться. Такие рижско-еврейские родственники… Дядюшки толкали локтем в бок, хлопали по плечу, подмигивали — правильное решение приняли, молодой человек. И он понял, что это все, это капкан… И тогда он поступил совершенно как персонаж моего одного рассказа — клянусь тебе, я его написал раньше, до того, как узнал всю эту историю. Он сказал, что пойдет побриться, в парикмахерскую, ну, привести себя в порядок. И действительно пошел в парикмахерскую. А выйдя из парикмахерской, сел в самолет и улетел в Москву. И все. Потому что объяснить ничего не удалось бы…

А.К.:Вот такой человек и проступает сквозь его ранние сочинения. А последующий — непьющий, корректный джентльмен — он виден сквозь его более поздние романы.

Е.П.:А когда мы познакомились, мы были как бы… не по разные стороны баррикад… ну, в противофазе, что ли. Поскольку он завязал, а я-то как раз очень много тогда пил… Ну, я не был алкоголиком, я просто пил много. И однажды, будучи с похмелья, страдая, я задал старшему товарищу вопрос. Вась, говорю, скажи, пожалуйста, что такое запой? Тут он страшно оживился и говорит: «Как-то в твоих устах этот вопрос странен, будто ты не знаешь, что это такое». Я говорю: «Понимаешь, я могу выпить много, на следующий день, опохмеляясь, я могу перебрать, но в третий день я уже не могу пить просто по физиологическим причинам…» И тут он сказал: «Значит, ты счастливый человек. А запой — это вот ты просыпаешься утром, мучительно начинаешь восстанавливать в голове, что вчера было, потом натягиваешь джинсы, по стеночке, осторожненько, спускаешься вниз, в кафе, там стаканчик коньяку… По жилам пошло, мотор завелся. Возвращаешься домой, завтракаешь яичницей, работаешь утром, все нормально, потом два-три часа поработал — и по делам поехал, на киностудию или еще куда-нибудь, потом обед с вином и с большим количеством водки, скорее всего в ЦДЛ, потом еще дела какие-то, встречи, вечером опять ужин в ЦДЛ, а дальше, опять же, попадаешь домой неизвестным путем. И все это повторяется — годами». Вот когда он на этом кончил, я был поражен. Я тогда его спросил: «А как же ты прекратил вообще это дело? Было какое-то медицинское вмешательство?» Он говорит: «Не-а». Я не поверил: «Ну, так не бывает, у меня врачи-психиатры знакомые, они знают…» А он говорит: «Нет, так бывает. Мать мне стала говорить: чего-то ты, Вася, совсем стал плохой… и пишешь ты что-то не то, да и вообще как-то ты ведешь себя странно… И я бросил».

А.К.:Ну это… не знаю, следует ли углубляться в медицину… Но думаю, что Вася ошибался. Имею соответствующую информацию. То что он описал — это не просто запой, это настоящий алкоголизм, который нельзя вылечить, но который можно прижать, прижать. Он его прижал на долгие-долгие годы. Молодец. И тут доказал, что он — исключение.

Е.П.:Он его прижал на всю жизнь.

А.К.:А вот запой… Боюсь, что один раз я видел Васю действительно в запое. Когда мы с ним еще не были знакомы, но я-то знал, кто такой Аксенов. Я увидел его часов в одиннадцать утра… в общем, вскоре после открытия кафе, было кафе «Север» такое на улице Горького. Спустя эпоху там открылся первый в Москве бордель почти официальный под названием “Night flight”. И вот я иду… Только открылось кафе, а оно открывалось довольно рано, будучи кафе-мороженым, и подавали там, кроме мороженого, коньяк и шампанское. И я вижу, что оттуда — нельзя даже сказать «выходит» — оттуда выводят Василия Палыча какие-то дамы, ну, некая свита, и он идет только исключительно с помощью свиты. Лицо сильно опухшее, и глаза закрыты. Было совершенно очевидно, что эта компания, которая гудела всю ночь, нашла заведение, где раньше всего утром можно выпить шампанского или коньяку. Вот тогда он явно был в запое… Слушай, хватит про это, в конце концов, дело не в этом. Давай скажем вот что: а какое значение, собственно, для литературы, его литературы имело то, пьет Вася или нет?

Е.П.:Знаешь, какое значение? Такое, что вот эта сцена, которую ты описал, — она прямо из романа «Ожог». И в ней есть настроение того времени. Следовательно, его пьянство, его запои, или алкоголизм, как хочешь, они были частью его литературы тогда.

А.К.:С этим я не спорю, вот об этом и интересно — как именно алкоголь входит в литературу, через сюжет, или настроение, или интонацию…

Е.П.:А мне интересно и биографическое значение алкоголя в жизни Аксенова. Мне всегда было интересно, не почему он пил, это понятно, почему пьют в России…

А.К.:А почему?

Е.П.:Почему… А потому… Чтобы жизнь… чтобы еще несколько измерений ей придать. Потому что на трезвую голову она плосковата…

А.К.:А в Америке почему пьют? Ну, допустим, писатели?

Е.П.:Потому что для писателя жизнь везде плосковата…

А.К.:Ну вот… вот сам смеешься, потому что чувствуешь, что сказал ерунду!.. Почему он пил? Вася? И почему Казаков, например, которого Вася очень любил и в последние годы о нем очень хорошо писал, тоже пил? И почему Казаков не бросил, а Вася бросил? Почему? В чем тут суть? И почему Вася, во всяком случае, в последние годы, не любил «Москву — Петушки», есть здесь связь?

Е.П.:Ты знаешь, есть ответ в пьесе Петрушевской «Чинзано». Там очень мудрый ответ. «Почему мы пьем все время?» — спрашивает один персонаж, а другой говорит коротко: «Да потому, что нам это нравится».

А.К.:Это хороший ответ, точный и честный. И это объясняет, как и почему Вася бросил пить — ему это перестало нравиться. И ему такая… алкогольная литература перестала нравиться, и чужая — думаю, до этого он по-другому относился к книге Венедикта Васильевича, — и своя, и он стал из нее понемногу выгонять алкоголь. И больше он не пил, причем не просто не пил, а мог выпить красного вина и не начать сильно пить…

Е.П.:Я тогда у него спросил — что, и никогда с тех пор? Он говорит: «Ты знаешь, один раз чуть было не сорвался, когда умерла мама, на поминках мне налили стакан, и я уже потянулся рукой к стакану и… и понял, что — нет, я уж и здесь не буду пить, и не выпил». И еще одна была история. Мы жили зимой с семьдесят девятого на восьмидесятый год в Пахре, у Майи на даче. Однажды решил я посетить местный кинотеатр в Доме офицеров. Я иду, метель была, и вдруг вижу — мне навстречу машина, помигала фарами, Василий Павлович в машине. Говорит: «Ты знаешь, у меня в “Континенте” вышла пьеса “Цапля”». «Континент», эмигрантский запрещенный парижский журнал, антисоветский…

А.К.:Это ты мне объясняешь? Или читателям?

Е.П.:«Возвращайся, давай отметим, шампанского выпьем», — говорит. Я сел в машину, в кино не пошел… Вот тогда Вася выпил не один-полтора-два бокала, как потом всегда пил, а бокала три, а то и четыре…

А.К.:То есть бутылку шампанского…

Е.П.:И вдруг я увидел другого Аксенова, понимаешь, даже по лицу. У него такое… У него черты лица заострились, он стал более такой кошачий, стал так хихикать чуть-чуть и стал немного агрессивнее, что ли… Это продолжалось, сколько там это опьянение продолжалось, ну, полчаса, наверное, или час. Но я понял, каков он может быть, если еще, еще и еще…