Актеры нашего кино. Сухоруков, Хабенский и другие

Лындина Эльга

Кино по-прежнему занимает основные позиции в актерской жизни Виктора Сухорукова. Театральная его судьба прерывиста и неровна. Он был приглашен в Театр имени Вахтангова на роль шута в спектакль «Король Лир» в режиссуре Владимира Мирзоева. Лира играл Максим Суханов, актер, на мой взгляд, совершенно иной школы, нежели Сухоруков. Тем не менее их дуэт сложился, но как бы выпадая из ансамбля. Оба актера несли с собой и горечь, и боль, и желчь, и сарказм. Суханов дополнял это вахтанговской иронией. Сухоруков напоминал, что ни страшные беды, ни грязь, ни сгущающийся мрак не в состоянии заглушить волю к добру. Зло преодолимо для того, кто свободен от иллюзий, кто не предается обманам

тщеславия и власти.

В этом не было легковесной мажорности, что вообще чуждо Виктору Сухорукову. Он тяготеет к напряжению воли и мысли. Вероятно, поэтому его шут не был изнанкой короля, как это часто решается в шекспировской драме. Изначально он был мудрее Лира, шут противопоставлял королю здравый смысл, замешенный, однако, на пламенном темпераменте актера. И самые сильные сцены были у Сухорукова в финале, когда душа его героя протестовала в унисон с разгневанной природой, соединяя собственный микромир с микрокосмом. Объединяя предельно конкретное и максимально обобщенное.

Постоянно работая в Театральном Товариществе Олега Меньшикова, Виктор Иванович порой продолжал свою театральную биографию на других сценах. Кроме «Короля Лира», к сожалению, не так долго продержавшегося в репертуаре Театра имени Вахтангова, Сухоруков играл в антрепризе «БОГИС» в спектакле «Человек из ресторана» по рассказу прекрасного русского писателя Ивана Шмелева. Казалось бы, дальше следовало бы сказать о том, что таким образом Сухоруков вступил в соревнование с гениальным Михаилом Чеховым, который снимался в роли главного героя, лакея Скороходова, в одноименной легендарной картине в 1927 году, незадолго до того, как он покинул родину. Однако о соревновании вспоминать не приходится, Сухоруков находит свое решение, отличное от знаменитого, классического — чеховского.

Он не отказывается от трагедийных моментов в истории немолодого официанта, отца семьи, живущего в своем малом мире, который стремится оградить от всех треволнений. Контраст между этим наивным стремлением и скудной жизнью становится основной темой героя. В этом горестная алогичность его повседневного существования, которую он осознает после крушения, полного и безнадежного. Внешне он похож на прежних персонажей Сухорукова, но впервые актер выбирает лейтмотивом тему истинного познания мира, в котором все продается, а то, что непродажно, — никому не нужно.

Спектакль «БОГИС» какими-то своими гранями совпадал с печальным скепсисом, все больше овладевавшим нашим обществом в нулевые годы. Сухоруков творчески подчиняет себе эту ситуацию. Владеет и повелевает ею, лидируя в спектакле. Что-то в его прочтении напоминает дневник, который герой заново перечитывает. Рождается прибой новых ассоциаций, расширяется круг, который прежде был так узок. Сухоруков не боится резкой красочности, укрупненного плана, к чему его приучило кино, стремительным жестам. Возникает художественная гипербола, завершающая судьбы героев, практически не оставляя надежды. Пожалуй, никогда еще актер не был так пессимистичен — жизнь оскорбляла его своей противоестественностью. Наверное, в том числе и реальная…

Из театральных «побегов» Сухорукова самым, мне кажется, удачным стало исполнение им роли царя Федора в спектакле «Царство отца и сына» по пьесам Алексея Толстого «Смерть Ивана Грозного» и «Царь Федор Иоаннович».

Второе действие — о Федоре Иоанновиче, которого играет Сухоруков. Не слабого, «болезного» государя, а человека, который не создан для власти. Власть требует жесткости. Нередко — безжалостной жестокости. Воли, неподвластной состраданию. Этот же царь Федор просто хочет жить. Ему мил этот мир — с перезвоном колоколов, садами, красавицами-княжнами,

соловьиными ночами. Ему дорога его жена, в любви которой он черпает силы. Ему дорога гармония его будней, она придумана им — он хлопочет о ней, не понимая, что гармония несовместима с государственной и исторической необходимостью. Хотя ему придется это понять. Со всех сторон наступают беды, наступают люди со своими интригами, бунтами, корыстью. У Сухорукова Федор умен, интуитивно проницателен, постепенно он все больше схватывает суть происходящего, отчего все больше томится его сердце. Актер уходит от обычно акцентированной темы больного сердца Федора, вместе с тем оно дает о себе знать, когда царь вдруг теряет уверенность, начинает прислушиваться к себе, слушать свое неровно бьющееся сердце, которое аккомпанирует его мукам, его тоске, оттого что ничего, в общем, не получается с его желанием «лада». И мысль о собственной вине терзает его — «Моей виной случилось все!». Злодейства не утихают, и он бессилен перед ними, даже подписывая указ об аресте Шуйских…

Замечательна сцена диалога с Борисом Годуновым, для которого существует слово «надо», в данном случае Годунов требует взять под стражу Шуйского, и если князь не сумеет оправдаться, то казнить его. Для Федора немыслимо казнить того, с кем он только что общался, «брал за руку»! Но — «надо»! С этим «надо» он органически не может смириться и потому обречен. Смерти царь не ищет, но и в этой жизни он чужой.

Готовясь к постановке «Царя Федора», Владимир Иванович Немирович-Данченко писал: «Зерно — русская правда.

Сквозная мысль: ее источники, колебания от общения с правдой европейской, банкротство в действительности, преображение ее в будущем…»

Это сыграно Сухоруковым в плотном сцеплении с нашим временем. С нашей печально органической и печально фантастической жизнью. Виктор Сухоруков весь из этой русской мистерии. В прошлых своих созданиях, в настоящих и будущих.

АМЕРИКАНСКАЯ ДОЧЬ

Виктория Федорова

Она была еще хороша собой. Светились яркие зеленые глаза. Густые, тяжелые волосы падали на ее плечи. Точеный профиль. Капризный чувственный рот… Она говорила по-русски, но в ее произношение вкрадывалась чужая мелодика. Так случается с людьми, которые родились и выросли в России, а потом навсегда остались в чужой стране, невольно перенимая ее звучание, ритмы. Изредка эта женщина запиналась, смущаясь возникшей паузы. Искала нужные слова и откровенно радовалась, когда находила их.

Она сидела в комнате, отчасти превращенной в мастерскую, заваленную тыквами, которые она искусно раскрашивала, очевидно, готовясь к хэллоуину. Показывала свои работы в кадре, свободно держась перед камерой. Охотно рассказывала о своем житье-бытье в американском городе где-то на берегу океана. О муже, который трудится в местной пожарной команде. О своих буднях домашней хозяйки, находящей время и для изготовления масок для грядущего праздника.

Она говорила, а в облике ее проступало лицо одной из студенток актерского факультета Института кинематографии, которую с первых минут появления в этих, да и не только в этих стенах провожали восхищенным взглядом. Не только потому, что красота ее была удивительно яркой и необычной. Эту девушку знали по экрану еще до ее поступления в институт — знали как юную восходящую звезду. И знали изломанную советской системой судьбу ее матери, знаменитой актрисы довоенного кино.