Актриса
Шрифт:
— Но я же не могу скрываться бесконечно! — отчаянно воскликнул Петр.
— Поймите, время будет работать на вас. Даст Бог, встанет на ноги Алена. Убеждена, она на многое откроет глаза. Она явно что-то знает, поэтому ее и поспешили убрать… Затем органы ищут Адама. Объявлен всероссийский розыск. Есть его фотография — на юбилее он случайно попал в кадр.
— А… Инге я могу позвонить?
— Ни в коем случае. Категорически нет. Лучше напишите ей несколько слов… На большее нет времени.
— Скажите хоть, как она себя чувствует? — робко спросил Петр.
— С ней все в порядке. — Голос Ковалевой прозвучал резко и холодно. — Но чувствовала бы себя
— Я как раз и хотел объяснить…
— Некогда! — решительно оборвала его Нина Евгеньевна. — Вот вам бумага — пишите записку Инге.
Сиволапов неуклюже пристроился за краешком стола, и в этот момент раздался стук в дверь. Ковалева прижала палец к губам и замерла.
— Да нет ее, — сказала кому-то за дверью Мальвина. — Пойдемте, я провожу вас в буфет, она, видимо, там.
Шаги удалились. Ковалева, бесшумно повернув ключ, выглянула в коридор. Схватив Сиволапова за руку, быстро выпроводила его из кабинета и вышла за ним следом.
…Еще никогда «Бесприданница» не имела такого оглушительного успеха, как в этот вечер. Спектакль, который по праву заслужил высочайшую оценку театральной элиты и пользовался огромным зрительским успехом, казалось, обрел новое дыхание. Взнервленные, наэлектризованные трагическими событиями в жизни театра актеры несли в себе мощнейший эмоциональный и духовный заряд. Во время первого акта зал то замирал до ощущения полнейшего отсутствия зрителей, то взрывался бешеными аплодисментами. К удивлению и радости руководства театра, почти все официально приглашенные на премьеру не отказали себе в удовольствии еще раз посмотреть «Бесприданницу», и зал был переполнен.
Во время антракта Валентин Глебович пригласил к себе в кабинет наиболее почетных гостей. Разговор крутился вокруг Воробьевой.
— Сказать о том, что она выросла в этой роли, набрала мощь, — это ровным счетом ничего не сказать, — рассуждала Мария Алексеевна Давыдова, крупный театральный критик и автор книги об Островском. — Тот трагический надлом, в котором она начинает спектакль, казалось бы, не может иметь развития — настолько он неправдоподобно завышен для возможности растить его дальше. Но ее градус существования ломает все представления о границах возможного для актерской природы. Мы имеем дело с чем-то из ряда вон, господа. Вот уж воистину актриса Божьей милостью! А как прихотлива и изобретательна ее пластика. И ведь кажется, что она сама наперед ничего не знает, не подозревает о том, куда ее поведет. А голос! Когда она говорит матери: «Опять притворяться, опять лгать!» — этот невероятный голос трескается, как рассохшееся старинное дерево. Ничего подобного не слышала.
— А ее реакция, когда она узнает о приезде Паратова! — вступил в разговор гость из Питера, маститый режиссер и педагог Скобейников. — Когда она молча, враз надломленная, униженная начинает, точно слепая, кружить по комнате, сбивая и круша все на своем пути, и вдруг замирает… и перед нами — счастливейшая из женщин с сияющими, влажными в пол-лица глазами. И, главное, разная какая! Сидишь и не знаешь, что она такое сейчас вытворит! Но не могу не сказать, вашей Поздняковой она должна до конца дней своих молиться! Это Алена взорвала природу Воробьевой. Молодец Алена, ох молодец! Как она, Валентин Глебович?
Все сразу затихли, вопросительно глядя на Шкафендру. Сияющий, как блин на сковороде, словно это ему, а не Воробьевой поют дифирамбы, директор тоже моментально собрался, откашлялся в кулак и сообщил:
— У нас сегодня, праздник. Ей лучше. Пришла в сознание и даже, можно считать, приняла первого посетителя.
— Сиволапова своего? — тактично, но не без любопытства уточнила Давыдова.
— Да нет, — усмехнулся Шкафендра. — Посещения удостоился композитор Глеб Сергеев.
Немой вопрос застыл на лицах театральных зубров, которым ничто человеческое не было чуждо.
— Да-да, именно так. — И, давая понять, что тема личной жизни Алены закрыта, заговорил взволнованно: — Мы же за ее жизнь молимся непрестанно. Пострадала очень сильно: от удара произошел разрыв селезенки, переломы ключицы, ребер… Страшно подумать — штанкет рухнул! Но ангел-хранитель уберег от самого страшного: в момент удара она резко откинулась назад в качалке, сохранив таким образом голову. Вот ведь тоже отдельный сюжет: когда это кресло-качалку в мастерской сооружали, то почему-то приделали железные ручки. Естественно, покрыли древесиной, залакировали, но основа была металлическая. Я как это чудище увидел еще с незамаскированными ручками, спросил у заведующего постановочной частью, зачем эти железяки — некрасиво, мол. А он ответил, что кресло получилось очень легкое и без них будет неустойчивым: заденет его кто-нибудь из актеров невзначай — оно и опрокинется. И кто мог предположить, что эти самые подлокотники смягчат удар штанкета. Алена же очень худенькая, а кресло довольно глубокое. Вот штанкет и рухнул прямо на ручки, смял их, конечно, но зато Алена, даст Бог, выкарабкается.
— Да-а… — Мария Алексеевна Давыдова, написавшая несколько рецензий на спектакли Алены и с материнской нежностью относившаяся к Малышке, промокнула глаза и прерывисто вздохнула: — Бедная девочка! Когда можно будет ее навестить, не сочтите за труд — дайте знать, Валентин Глебович.
Третий звонок возвестил о начале второго акта, и все поспешно встали, на ходу допивая кофе.
…За кулисами Катя Воробьева, сидя за гримировальным столиком, пыталась замазать проступающие сквозь грим темные круги под глазами. Ее чуть подрагивающие пальцы двигались нервно и лихорадочно.
— Ты чего так психуешь сегодня, Катюш? — ласково спросила ее Валя-бубенчик, закалывая в изящную высокую прическу длинные пряди Катиных волос.
— Сама не знаю, — глухо отозвалась Катя, с мрачным неудовольствием всматриваясь в зеркало. — Я и всегда-то трясусь перед выходом на сцену, а сегодня от страха прямо кишки сводит.
— Самая раскрепощенная, самая свободная на сцене актриса — и вдруг говоришь такое. Первый акт прошел, как никогда. Я смотрела и из-за кулисы, и из зала несколько кусочков. И синяки твои под глазами никому не мешают — наоборот, ложатся на образ. Представляешь, какие бессонные ночи у твоей героини. А теперь еще Паратов вернулся! Так что прекрати терзать лицо — дай-ка я тебя лучше припудрю.
Костюмерша сняла с плечиков бледно-розовое кружевное платье, и Катя переключилась на переодевание.
— Похудела-то как, ужас. Платье ушивать надо. Вон вокруг тебя так и крутится, — добродушно ворчала костюмерша, застегивая крючки.
Катя оглядела себя в зеркало и, уставившись на Веру Петровну сильно увеличенными гримом кофейными глазами, прошептала, прижимая к груди руки:
— Страшно… Мне страшно…
Из приемника раздался оптимистичный голос Маши:
— Всех актеров, занятых в начале второго акта, просьба спуститься на сцену. Пожалуйста, не опаздывайте. Не забывайте в гримерных реквизит. Внимание! Даю третий звонок.