Актриса
Шрифт:
Может быть, всё ее актерство – это ошибка, и нет у нее ничего, нет никакого таланта, чушь всё. Ну, может, было совсем чуть-чуть, да всё вышло, изыграла свой запас? Так тоже бывает. Кто в юности не увлекался театром, кто в детстве не воображал перед зеркалом? Потом всё проходит, как детская болезнь. Просто у актеров эта болезнь затягивается.
Еще не умея читать, Валя знала наизусть сказки Чуковского, Маршака. Стоя перед зеркалом с раскрытой книжкой, декламировала их, переворачивая страницы, будто читает. Потом стала сама сочинять и разыгрывать всякие истории – в основном трагические, с возвышенными чувствами и страстями. Ей нравилось красиво умирать: заколотая кинжалом из-за дворцовых интриг или сраженная пулей ревнивого любовника, испепеленного страстью.
Какая девчонка, стоя перед зеркалом, не набрасывала себе на голову кружевную накидку для подушек, изображая королев и принцесс? Валя эти накидки надевала чаще на плечи – как плащ, или кутаясь в них – как в мантию короля, монашеские рясы, платки старух и боярынь. Ее герои были разнообразны и уже тогда – характеры.
Впрочем, вот так: в пустой комнате, перед зеркалом, где ты сам себе и драматург, и режиссер, и актер, и зритель, начинался не один большой актер. Первые пробы себя.
Но это были спектакли не для всех – для «внутреннего пользования». Для ребят на улице, в школе было другое: там разыгрывались комедии и клоунады. Но не обычные «хохмы», а со своей режиссурой – целые номера.
Не играть не могла. Игра, лицедейство, казалось, лезли из нее, как дрожжевое тесто из кастрюли, когда мама стряпала пироги.
Самостоятельно разучила, а потом представила родителям из школьной программы одно революционное стихотворение, в котором всё – каждое слово, фразу – изображала. Получалось очень смешно. Родители хохотали до слез; отцу прочитала три раза подряд по его просьбе, каждый раз он «умирал» от смеха, приговаривая: «Артистка, ну артистка!» А Валя тогда еще ни о чем таком не думала, – нравилось, и всё. Это было частью ее, потребностью.
Когда Валя училась классе в шестом, объявили, что при школе образуется драмкружок и после уроков в актовом зле состоится прослушивание желающих. Желающих нашлось много,
Стали репетировать пьесу. Так как в кружке были одни девочки, Вале поручили роль мальчика-негритенка. Роль была одна из главных. Валя была счастлива: такая замечательная большая роль, в которой нужно стрелять из пистолета, а главное – это полный грим: придется всё лицо, шею и руки мазать черной краской, и даже обещали подобрать парик. Валя старательно учила роль, уже начали понемногу репетировать. Но просуществовал их драмкружок совсем недолго. Их руководительница, актриса местного самодеятельного театра, ушла: как оказалось, из-за каких-то закулисных интрижек. На ее место пришла другая; параллельно она вела свой драмкружок в соседней школе.
Взялись разучивать новую пьесу. Валя получила роль слепой девочки. Ну что ж, слепая так слепая, даже интересно. Валя закрывал глаза и ходила впотьмах по комнате, натыкаясь на вещи. Но потом произошло самое печальное: их новая руководительница решила ставить этот спектакль двумя кружками вместе и отдала «своим» все основные роли. Стали думать, какую роль дать Вале и решили, что из-за ее громкого голоса и хорошей дикции ей подойдет Голос Камня. Весь спектакль она должна была просидеть в шалаше и в нужное время громовым голосом провещать несколько фраз. Вот и всё. Как потом хохмила Валя, она скатилась с главной роли до «голоса за сценой»; следующей ее ролью могли быть «шаги за сценой». И Валя не то, чтобы обиделась – она тогда еще не понимала, что за это можно обидеться (от всяческих закулисных дрязг она была далека), а просто перестала ходить в драмкружок, который вскоре после первого же спектакля вовсе исчез.
Но играть тянуло всегда. Дома – перед зеркалом, во дворе и школе – перед ребятами. Ее считали «смешной девчонкой» и не воспринимали всерьез. Валя и сама не воспринимала свое актерство серьезно, и когда в десятом классе перед каждым стоял вопрос: куда? – она искренне не знала не него ответа. Хотя что-то смутное и подспудное бродило в ней, и была тайная мечта, но она боялась признаться в этом даже себе, не то, чтобы поделиться с кем-то.
Однажды, во время традиционных уже предвыпускных бесед на тему: «кем быть?», у Валентины возник интересный разговор с соседкой по парте Надей Черенковой. У них были несколько отстраненно-надменные отношения, какие бывают иногда между подростками, симпатизирующими друг другу, но по какому-то внутреннему сопротивлению не идущих на сближение.
– Послушай, Селезнева, – сказала в обычной своей манере Черенкова, откинувшись на подоконник, возле которого стояла их парта, – почему бы тебе не пойти в клоуны? Представляешь, какой был бы успех?
Если бы это было сказано кем-то другим или другим тоном, болезненное самолюбие Вали, быть может, было бы задето: она уже усвоила: слыть «клоуном», «шутом» – вещь задевающая и даже унизительная. Но насмешки в тоне Черенковой она не почувствовала, сказано было всерьез. Но внутренняя защита всё же сработала, и Валя легко отпарировала:
– Разве женщины бывают? Я бы пошла.
– Я вообще-то тоже нигде не видела. Но ты узнай, вдруг бывают. А если до сих пор не было, ты будешь первая. Представляешь, как было бы здорово? В Москве, кажется, есть цирковое училище – напиши туда, спроси.
Валя вдруг почувствовала, что Черенкова задела самое живое в ней, самое трепетное. Надя была первая, с кем заговорила она на эту тему. Подумав немного, Валя сказала уже серьезно, видно, давно наболевшее:
– Видишь ли, Надежда… Я недавно с Наташкой Ивановой видела по телевизору одну американскую актрису… ну, помнишь, в той передаче, в субботу? Мне актриса очень понравилась, я над ней так хохотала, что с дивана свалилась. А Наташка пренебрежительно сморщилась и сказала: «Боже, что она с собой сделала? Мне ее жалко». Так вот я не хочу, чтобы так же говорили обо мне, и так же жалели меня. Будь я мужчиной, наверное я бы всерьез занялась этим. Но быть клоуном женщине… Как-то не хочется быть посмешищем в глазах окружающих. То, что я делаю сейчас – это так, шутки ради: «народ смешу» и всё. Я окончу школу, институт какой-нибудь, буду работать, повзрослею, и всё пройдет. А если не пройдет, это мне же будет обузой.
– Ну, во-первых, не знаю, может быть твоя американская актриса действительно кривлялась, я не видела. Это, видишь ли, разные вещи. Существует некая черта, за которой уже начинается фиглярство, ее нужно чувствовать и нельзя переступать. Вот скажи, на Фаину Раневскую или Рину Зеленую тебе противно смотреть?
– Что ты?! Это мои любимейшие актрисы! Это же чудо что такое!
– Вот видишь. Ориентироваться нужно на высокое, а не на низкое.
– А ты умеешь определять: высокое, низкое?
– Это, наверное, дело твоей культуры, воспитания.
Ах, как книжно и умно могут разговаривать подростки, играя во взрослые «интеллектуальные» беседы, несколько рисуясь собственным красноречием и остроумием.
– А во-вторых, что касается твоего нежелания быть «посмешищем» – то это предрассудки, – спокойно продолжала Черенкова «интеллектуальную беседу». – Тебе какая-то Наташка ляпнула глупость, а ты и скукожилась, испугалась. Нужно иметь еще и мужество нести свою неординарность, и даже не бояться пойти на конфликт, если это потребуется для твоего самоутверждения. На свете немало дураков, тебе уже пора это понимать, и не слушать их. Слушай только себя. А в тебе прирожденный талант комика. Вообще – тема шутовства, клоунства – очень глубокая и интересная. Ты подумай об этом.
До этого с Валей еще никто так не говорил. Милая Черенкова, где ты теперь? Как, оказывается, нам необходимы порой именно те, кто верит в нас! Особенно в трудные минуты, минуты выбора. Как не хватает порой Валентине ее трезвого, без иллюзий – по крайней мере, без оголтелых иллюзий – ума, ее взглядов на жизнь, ее разговоров, ее взрослости – а Валентина всегда тянулась к друзьям более взрослым, быть может, от ощущения в себе «вечного ребенка». Как непростительно мало они общались, открыв друг друга и сблизившись только перед самым окончанием школы, после которой расстались, быть может, навсегда. Валентина пыталась ее потом разыскать, но безуспешно: их семья выехала из города, и никто толком не знал, куда. Как много она могла бы дать Валентине, как не хватает ей часто подобного друга. А ведь когда рядом хотя бы один такой Друг – считай, что тебе в жизни повезло.
Как повезло Валентине, что она встретила Свету, с ее энергией, ее верой в искусство. А тогда, в своей одинокой юности, Валентина чувствовала себя обворованной, замыкалась в себе, все свои чувства выражая в игре, всё чаще, когда оставалась одна. И если бы не Светка, которая «подобрала» ее, неизвестно, как сложилась бы Валина судьба.«Чтобы творить, нужны "болевые точки". Счастливая сытая жизнь никогда еще не способствовала творчеству».
Это вычитанное и выписанное Валентина помнила всегда, часто утешая себя этим в тяжелые минуты. Она считала: значит, так нужно, чтобы были «болевые точки», это – условие. И стойко принимала это условие. Вот «сытой» жизни не было никогда: вечная неустроенность, неприкаянность.
Но с другой стороны – разве сейчас не сплошная «болевая точка»? Почему же не творится, не играется?! Здесь, пожалуй, другое: странное равнодушие ко всему, а это своего рода покой. Равнодушие – это не боль. Равнодушных искусство не терпит.
«Часто ненависть к собственной бездарности, к собственным несовершенствам служит мощным рычагом для преодоления этих качеств (пусть порой преувеличенных, мнимых), заставляет с остервенением карабкаться вверх, боясь остановиться на достигнутом».
Это уже ее, Валентинино, ее собственная мудрость, которую по крупицам собирала она всю свою еще недолгую жизнь, и записала, чтобы однажды, когда-нибудь – вот сейчас, например, когда тяжело, когда нужно что-то делать – перечитать и заново что-то понять. Она должна возненавидеть собственное равнодушие, расшевелить себя – в этом, быть может, ее спасение.
Для актера важно обаяние; но чтобы обаять, надо любить: театр, спектакль, зрителя. Где теперь ее Светка? – она бы опять, как тогда, заразила ее этой любовью: у нее-то она была неиссякаема.
Светлана появилась в ее жизни, когда Валентина, окончив школу и так ничего для себя не решив, приехала в большой город, где не было у нее никого, но был театральный институт. Валентина боялась к нему приблизиться, но знать, что он где-то совсем рядом, было приятно. А пока она устроилась на фабрику рабочей. Здесь она и встретила Свету. Они подружились, находя много общего друг в друге, и то, что им нравилось в людях вообще, тоже находили друг в друге. Света была влюблена в театр, актеров. Может быть, так всю жизнь и играла бы Валентина одна перед зеркалом, может быть когда-нибудь и решилась бы пойти в театральную студию, но в институт! – никогда, если бы не Света.
Света приехала из областного центра, была старше Валентины года на два и у себя дома давно занималась в студии при театре. Эта студия со временем обещала влиться в труппу театра, но театр сгорел, студия распалась. Света горько называла себя «актрисой погорелого театра». Она приехала пытать свое счастье в театральный институт или просто куда удастся, лишь бы быть на сцене или в кино. С собой она привезла целый чемодан подшивок «Советского экрана», «Спутника кинозрителя», несметное количество фотографий актеров и книг по театру. В общежитии вся комната, где жила Света, была обклеена фотографиями актеров и кадрами из кинофильмов.
Света было девочкой с развитым художественным вкусом, неплохо рисовала, чувствовала музыку, поэзию, понимала красоту, умела одеваться, обставлять и оформлять комнату и находить в людях хорошее. У нее была броская внешность; Света умела нравиться и располагать к себе. Она «открыла» Валентину и перетащила ее к себе в комнату. Света увидела в Валентине, как она потом рассказывала, то актерское начало, которое искала и ценила в людях прежде всего. Она стала таскать подругу по театрам, кинофильмам,
Весь год Светка пропадала в студиях, готовилась и, начиная с весны, стала пробовать себя на все отделения театрального института, на какие только было возможно. Она успешно проходила консультации, кое-где даже первые туры, «срезаясь» на втором. На ее настойчивые вопросы ей отвечали: «Ваши внешние данные не соответствуют вашему репертуару. Ну зачем вы читаете Маяковского?» Или совсем сухо: «Вы нам не подходите».
Но Светка не отчаивалась: не поступит в этом году, будет поступать на следующий, и еще на следующий, пока не исполнится двадцать три, а потом поедет во ВГИК: там возрастной ценз – двадцать пять. Не может быть, чтобы не взяли – должны взять!
Но случилось несчастье: тяжело заболела мать; оставался младший братишка, который учился в школе, отца не было. Нужно было возвращаться домой. На прощание она сказала Валентине:
– Ну, Валёныш, ты видишь, как всё сложилось – не судьба мне, видно, что поделаешь. А ты – давай. Помнишь наши разговоры? Ты должна быть ТАМ, понимаешь? За меня и за себя. Я в тебя верю.
И уехала, оставив Валентине чемодан старых журналов, любовь к театру и пока еще робкие надежды.
Всю следующую зиму и весну стала готовиться и Валя. Год жизни со Светой, опыты ее поступлений (вернее, не-поступлений), частая теперь с ней переписка сделали свое дело: она «созрела». Она почувствовала, что должна это сделать , иначе будет мучиться и жалеть о несвершившемся всю жизнь.
Еще оставались висеть на стенах портеры актеров (некоторых, самых любимых, Света забрала с собой: не смогла расстаться), – они воодушевляли, побуждали мечтать, верить. Как часто Света восклицала, обращая внимание Валентины на своих самых дорогих – кумиров, богов! – то шепча на ухо в темноте кинозала, то после него, долго обсуждая с Валей только что увиденное, либо просто благоговейно стоя перед портретами, вырезанными из журналов и приклеенными лейкопластырем к общежитским стенам:
– Ты посмотри на Терехову – вот актриса! Демидова – умница, ты только понаблюдай за ней! А Смоктуновский! Какая тонкая игра! – это же наш актер номер один! Неёлова – гениальная актриса! Какой интеллигент до мозга костей Юрий Яковлев! Обрати внимание на то, что делает Камбурова, сходи на ее концерты – тебе должно быть это близко.
И Валентина смотрела, приглядывалась, обращала внимание, наблюдала, влюблялась. Она поняла, что ее амплуа – острохарактерные и комедийные роли, эксцентрика, и готовила свой репертуар соответственно. Она научилась преодолевать стеснительность, робость, которые вдруг стали появляться в ней перед чужими: ведь она чувствовала себя великолепно, выкрикивая лермонтовский «Парус» в школьном зальчике, или в маленькой новогодней пьеске, где она играла Новый Год – ощущение «своей тарелки»; а теперь голос стал почему-то дрожать при читке на людях, глохнуть. Валентина вспоминала свои сольные дворовые концерты, когда еще не ощущала никакого зажима: свои же все! – и даже не подозревала, что это такое, – стараясь вспомнить и воспроизвести то свое состояние непринужденности и раскованности, вообразить вместо «чужих» – «свои» благожелательные лица, чтобы чувствовать себя более свободно при чтении и еще по возможности импровизировать. Слава Богу, выручала какая-то природная непосредственность, умение быть внутренне независимой, живя в своем обособленном мире. Да и сказывался многолетний уже, с раннего детства, опыт игры перед зеркалом. Впрочем, когда Валентина увлекалась, входя в свой мир игры, она забывала обо всем на свете…
Сейчас, чтобы преодолеть вспыхнувшие сомнения, Валентине хотелось всё новых и новых доказательств неслучайности ее как актрисы, того, что весь ее путь до сей поры не был ошибкой. Ее поступление – разве не доказательство? Она же помнит, как всё то, теперь уже далекое и милое, происходило, как в комиссии при ее прослушивании заметно оживлялись, удивленно-радостно вскидывая брови, и понимающе улыбались.
Особой удачей у нее была басня «Ворона и лисица», которую читает, наверное, каждый второй поступающий. Валентина знала, что эту басню читает каждый второй, и поэтому слушают плохо, но всё-таки решила читать и прочитала так, что ее единственную прослушали до конца. Валентина очень интересно обыгрывала текст и персонажей, наполняя паузы неожиданным мимическим текстом. Так Ворона (Ворон) у нее был флегматично-мечтательный престарелый тюфяк; Лисица – эдакая «интересная женщина», которая ради достижения своих целей способна на всё. И вот собравшийся перекусить Ворон повязывает салфетку – ой, туго, даже язык вывалился, нужно ослабить, – вооружается ножом и вилкой… да чего там церемониться с приборами, лучше лапами, да в клюв. И тут… Ах, никогда не угадаешь, где тебя настигнут блаженные сладостные мечты! – так и застыл с куском во рту, откинувшись на кресло в картинной позе лицейского Пушкина. Пришедшая, будто загипнотизированная запахом съестного, Лисица, поначалу ничего кроме сыра и не видит. Она восклицает, одурманенная, обращаясь скорее к себе самой, не сводя глаз с куска: « Голубушка, как хорош…» – и, замечая, наконец, Ворона, всплескивает лапками: «А-а!» Ну конечно она прекрасно понимает истинные «красоты» этого страшилища, «козла старого», но – «жить-то надо», чего только не сделаешь ради себя! И вот этот флегматичный до тупости увалень, в своем трехсотлетнем одиночестве долго не слыхавший доброго ласкового слова, размяк, «прибалдел», и, поверив, забыв обо всем на свете, от избытка чувств к самому себе так смачно, упоительно каркнул, что даже передавая это событие как рассказчик, Валентина произносила слово «каркнула» в несколько этапов. От первого «кар-» будто буря пронеслась по лесу и осыпались листья с деревьев: так рушится снежная лавина в горах от выстрела, – Боже мой, что она наделала! Озираясь пугливо по сторонам, уже потише: « кар-» – и опали последние листья; и – совсем шепотом, осторожно: «кар-кну-ла» – и оставшийся последний листик, медленно паря, слетел к Валиным ногам. Лисица же, грациозно подхватив на лету выпавший сыр, нагло и цинично (лицемерить больше нет необходимости, маска сорвана), сделала Ворону лапкой: Адью, лопушок! – дыши глубже.
Был сыгран целый маленький спектакль – с детальной проработкой характеров, конфликтом личностей, комедией положений и со всем прочим «набором», который Валентина будет потом изучать на курсе. Ей удалось втянуть в свой мир игры, заразив эмоциями, и членов комиссии и те, казалось, увлекшись и став соучастниками, забыли, а то и просто не смогли выкрикнуть свое вежливо-пугающее: «Спасибо!»
Впрочем, всё остальное – и Гоголь, с глубинным психологизмом, идущим, скорее, от интуиции, и забавные баллады Милна, где сочно и уморительно был разыгран каждый персонаж, и современные миниатюры – всё было прочитано хорошо.
Валентина не старалась пробиться к членам приемной комиссии, как это делали многие, выслеживая и «ловя» их в коридорах, часами карауля у дверей института, а то и дома, – ей это и в голову не приходило, да и страшно: приблизиться к богам! Но однажды, после очередного тура, к ней самой подошел студент-старшекурсник (полубог!), присутствовавший при ее читке, и спросил:
– Селезнева, вам кто-нибудь ставил ваши вещи? У вас практически готовые номера.
Валентина его плохо поняла: она тогда еще не знала, что значит «ставить номер». Растеряно спросила:
– Как это – «ставил»?
– Ну-у, – студент покровительственно улыбнулся. – Кто-нибудь с вами занимался, репетировал, помогал – режиссер какой-нибудь, педагог?
– Не-ет… – испуганно пролепетала Валентина. – Я сама…
Студент хмыкнул, качнув головой, окинул с ног до головы Валю, пробормотав: «Да-с, экземплярчик», отошел.
Валя еще ничего не поняла – боялась понимать – только от какого-то головокружительного предчувствия у нее подкашивались коленки.
Ну ведь было, было! Невозможно, чтобы это оказалось всего лишь ничего не значащей обыкновенной случайностью.Экзамены прошли как в угаре. Каждый раз, видя свою фамилию в вывешиваемых списках, Валя думала, что это какая-то странная сумасшедшая ошибка. Когда же она, наконец, увидела себя в окончательном списке принятых, то сперва чуть не обезумела от счастья, но всё еще боясь поверить, почти никому не говорила об этом (быть может, если не трепать, промолчать, то это окажется правдой?) И только когда начались занятия, с ней работали, вычитывали из журналов ее фамилию, решилась дать родителям и Светке телеграммы.
И всё-таки первое время ей казалось, что к ней подойдут и скажут: «Девушка, здесь учатся только будущие актеры, а вы-то что здесь делаете?» В голове никак не укладывалось: вот она, та самая Валька Селезнева, которая ничего собой особенного не представляет, и вдруг – актриса. Прежде казалось, что и учатся здесь только самые необыкновенные, «сверхчеловеки», а она – самая что ни на есть обыкновенная – среди них! Это невозможно, нереально. Для нее это была всё-таки высшая недосягаемая каста, попасть в которую было равносильно переходу в другое измерение.
Это уже потом, со временем поняла она, как была наивна со своей верой в «богов», до какой степени не понимала многих вещей. Возможно, что ТАМ, на Олимпе, боги действительно находятся в другом измерении, но путь туда – от простых смертных – этот переход – ох как долог и тяжел, и идти туда, ползти и карабкаться долгие годы труда, и она, Валентина, находится лишь на самой первой ступенечке.
И тогда Валентина поверила – нет, не в свою необыкновенность, а в свой путь наверх.
А теперь еще оказывается, что и ступеньки эти, ведущие к Олимпу, не всегда вырублены только вверх, но бывает, что и обрываются, и спускаются вниз. Сейчас она почувствовала, что где-то на каком-то этапе, оборвались ее ступеньки, так безотказно работавшие прежде на подъем, и началось непонятное состояние невесомости…